Голова Минотавра - [84]

Мок мгновенно очутился там. Служанка сидела за столом, положив голову на столешницу. Тело ее сотрясали конвульсии, слезы капали на пол. Изумленный Мок огляделся по сторонам. Двери в кабинет и одновременно спальню Попельского были открыты. Немец осторожно прошел туда и заглянул вовнутрь.

Эдвард Попельский сидел в кресле у столика, на котором размещалась могучая, переполненная окурками пепельница. Щеки комиссара покрывала несколькодневная щетина. На нем был синий полицейский мундир, а под ним была видна совершенно мятая пижама.

Комиссар даже не глянул на Мока, поскольку уставился на собственные руки, которыми опирался о стол.

— В субботу Рита не вернулась домой, — сказал он по-немецки. — А вот это то, что в в воскресенье нам подкинули на балкон!

Он указал рукой на собственный письменный стол. На нем лежала старательно сложенная гимназическая форма Риты и снежно-белый матросский воротник.

— Ганна так красиво нагладила воротник. — Попельский поднял голову; в его набежавших кровью от недостатка сна глазах появились слезы. — Нагладила — словно на похороны.

Он склонил голову, чтобы Мок не видел, как он плачет. Лысая его голова побагровела, все тело дергалось в спазмах. Между пальцев, которыми он сжимал щеки и глаза, текли слезы. Мок уселся рядом с ним на поручне кресла и с трудом обнял рукой широкоплечего приятеля. Так он сидел долго, пока Попельский не застыл. После этого встал и отправился в гостиную. Леокадия вглядывалась в циферблат напольных часов. Перед ней дымилась папироса.

— Я поживу тут у вас несколько дней, — тихо сказал Мок.

— Так вы не едете к своей жене на праздники? — спросила Леокадия.

— Нет. Останусь здесь, с Эдвардом.

— Вы понятия не имеете, что здесь будет твориться! Вы же не знаете, на что похожи приступы его отчаяния!

— Что же — узнаю, — ответил на это Мок и вернулся в кабинет.

ЧАСТЬ III — ГОЛОВА МИНОТАВРА

Тезей шагает сквозь океан окровавленных лиственных колонн в час обновления

вздымает в поднятой руке трофей — оскальпированную голову Минотавра

Горечь победы — крик совы — отмеряет рассвет медной меркой

чтобы теплое дыхание сладости поражения чувствовал на затылке

Збигнев Херберт "Голова"

Львов, среда 13 ноября 1937 года, семь часов вечера

Эдвард Попельский сидел в "Морском Гроте" и мелкими глотками допивал уже вторую сотку водки. В пивной было пустовато, а немногочисленные клиенты украдкой поглядывали на комиссара, и они прекрасно знали, о чем тот думает.

О Рите вот уже полгода никаких известий не было. Весь город ломал голову над тем, была ли она похищена, убита, и вообще, имеет ли ее исчезновение какую-то связь с делом Минотавра. Вести громкие размышления об этом в присутствии Попельского было опасно, в чем как-то убедился Герман Кацнельсон. Все полицейские знали, что Попельский винит себя за смерть Зарембы. Каждый прекрасно знал, что приковать преступника к ножке кровати, которую можно было легко поднять — это непозволительная халатность. Совпадение между бегством Потока и исчезновением Риты Попельский интерпретировал просто и лично: если он виновен в бегстве Минотавра, которое каким-то образом связано с исчезновением Риты, то он виновен так же и в исчезновении собственной дочки. Анализ этого совпадения, проведенный как-то Кацнельсоном, Попельский посчитал личным оскорблением. Словно разъяренный бык бросился он на коллегу, повалил его на землю, прижал коленом. Возможно, он довел бы дело до трагедии, если бы Кацнельсон не крикнул: "Что, хочешь меня убить, как Зарембу"? Это моментально успокоило Попельского, он тут же уселся на стуле. В течение следующего часа он прятал лицо за пальцами и молчал. На следующий день он при всех попросил у Кацнельсона прощения, а тот воспринял событие с полнейшим пониманием, равно как и инспектор Мариан Зубик, который и не собирался возбуждать дисциплинарное следствие.

Начиная с Пальмового Воскресенья[209], когда узелок с вещами Риты очутился у него на балконе, Эдвард Попельский был совершенно другим человеком. Произошедшие в нем изменения в доме и за его пределами проявлялись по-разному. Дома он был необыкновенно нежным и заботливым в отношении Леокадии и Ганны, так что вторая, в разговорах с другими служанками, возносила его под самые небеса, зато его двоюродная сестра чувствовала во всем этом некую фальшь. Леокадия не могла поверить в то, что ее кузен — до сих пор сконцентрированный исключительно на собственных мыслях, гипотезах и следствиях — вдруг начал расспрашивать о ее будничных делах, все время разговаривать про ее игры в бридж, про то, что она сейчас читает; он сделался предупредительно вежливым, все время предлагающим свою помощь. Никогда он не терял хладнокровия, что казалось ей неестественным. Иногда разве что небезопасно сверкали его глаза — постоянно красные от бессонницы и выпивки. Конечно, Леокадия слышала о том, что страдания облагораживают человека, только искусственная улыбка двоюродного брата не была знаком благородства, но некоей маской, за которой Эдвард скрывал свои истинные чувства.

За пределами дома Попельский вел себя совершенно иначе. Если до сих пор ему случалось бывать порывистым и резким, то теперь он превратился в вечно раздраженного шершня, атакующего всех и вся. Его бешенство и агрессию испытали на себе, в основном, батяры и хойраки из городских предместий. Дело в том, что Попельский был уверен, что Минотавр скрывается среди них, наверняка — на Лычакове, и что он только и ждет подходящего момента, чтобы незаметно покинуть город; что с его физиономией, изображенной на объявлениях, украшающих каждый столб, представляло серьезную трудность. Но не чудище было самым главной причиной взбешенности Попельского в отношении львовских мошенников и бандитов. Его подтачивала другая мания: похищение Риты. Попельский был уверен, что ее ради выкупа похитили люди из преступного мира. Отсутствие каких-либо требований о выкупе, по его мнению, могло свидетельствовать только лишь о желании повысить цену. Комиссар считал, что львовские бандиты потребуют за Риту чего-нибудь такого, что разрушит всю его жизнь — к примеру, они потребуют, чтобы он ушел из полиции.