Голосую за любовь - [123]

Как и следовало ожидать, выглядело это страшно комично. Душка закрылась у себя в комнате и уселась за стол с ручкой наготове. Ее лицо при этом не выражало ничего, кроме злобной муки, пухленькие пальчики нервно подрагивали, глазки бегали. Ей хотелось думать о множестве приятных вещей, о том, как она осчастливит человечество своим вдохновенным творчеством, о восторге, который ей предстоит испытать. Так о чем же поведать людям? Не о том ли, что они скучны и уродливы? Именно в этом состояла ее «кардуччиевская» откровенность. Правда, требуется маленькая оговорка. Душка обличала людей с таким высокомерием, словно у нее с ними нет ничего общего. Увы, она забыла многие эпизоды собственной биографии, которые могли бы ей сейчас пригодиться при описании людских пороков. Как она вела любовные игры в мрачных кабаках, как вынуждала любовников покупать ей подарки, прежде чем отправиться с ними в постель. Наконец, она ненавидела людей, всех этих Тони, критиков, всех до единого, даже собственных родителей. Она ненавидела мать, нечистоплотную и безалаберную в собственных делах, но несносно любопытную ко всему, что касалось жизни других. Казалось, что даже кожа у нее то растягивается, то сжимается в болезненном усилии все выведать и ничего не упустить. Точно так же Душка ненавидела и отца — расчетливого, эгоистичного и непорядочного человека, хотя многое в своем характере унаследовала, к несчастью, от него. Как-то выяснилось, что одного сердечника он лечил от печени. Какой тогда отец устроил скандал! Как и Душка, он не умел с честью выйти из щекотливого положения.

Или хотя бы вспомнить, как в одиннадцать лет она украдкой читала роман Мопассана, пряча книгу под учебником геометрии. После этого ей самой захотелось походить на его героиню, и она стала водить дружбу с уличными мальчишками, но уже тогда действовала так ловко, что ей удавалось не вполне невинные проказы выдавать за детские шалости. Господи! Сколько лет прошло с тех пор! За эти годы ей приходилось лежать на траве, на камнях, на руках, а теперь она не хочет даже сама себе в этом признаться. Душка считала «унизительным» предстать перед публикой всего лишь секс-бомбой. Ведь в жизни есть и другие ценности, значит, и в литературе они должны найти отражение. Но об этих «других ценностях» у нее были весьма смутные представления. Чем занимался Гаутама Будда, скитаясь по Индии, что делал Иисус на горе Синай, что Маркс в своем кабинете? Ей всегда было недосуг и скучно разгадывать тайны души и мира. Прелесть жизни виделась ей в том, чтобы не думать о завтрашнем дне, в том, что солнце весело скользит в светлых волосах юноши, которого она целует и который чуть позже поведет ее в шумный ресторан. Но для искусства этого, оказывается, мало…

Те, кому творить написано на роду, в муках рождают плоды своего вдохновения. Но каково бесплодным, жаждущим тем не менее взрастить чад музы Эрато?

Долгое страдание подчас приводит к отречению от истин, ради которых ты страдание принимал. Виктор пережил и это. Он просто обезумел и проклинал тот день и час, когда связал себя с литературой. Вспоминалась мансарда в отцовском доме и его первые шаги к этой пропасти. Виктору было десять лет, когда однажды, чувствуя, как гулко бьется сердце, он заперся в своей комнате. Ему впервые тогда открылось, что в мире есть чарующая тайна, подвластная только поэтическому слову. Так неужели луна будет освещать своим волшебным светом речную гладь и деревья, заставляя душу радоваться и вызывая невольные слезы, а он не сможет это передать? Неужели в небе будут блистать молнии, солнце будет, сияя, всходить, а никто так и не найдет нужных слов, чтобы описать это? О, красота! Гармония красок природы, стихотворное журчанье вод, драматизм бушующего ветра, вы — стихия прирожденного поэта и главная его опора в изображении сущего.

Тот первый день, однако, затерялся среди множества других, и все вместе они составили его жизнь, жизнь, заполненную литературой — не важно, чтением или сочинительством, — точнее, попытками что-нибудь написать. Он действовал как храбрец, заплывший далеко от берега, но не рассчитавший свои силы, чтобы вернуться…

Когда какой-то журнал опубликовал его рассказ, посвященный матери, пути назад уже не было. Он начал усиленно интересоваться литературой и всем, что ей сопутствует: критикой, рекламой, сплетнями. И вот куда его это завело!..

Все еще не решаясь взяться за перо, Виктор с ненавистью вспоминал дни, когда ему писалось. К черту занятие, при котором надо каждый раз заново доказывать, что ты чего-то стоишь. Именно это «заново» в основном и отпугивало. Хорошая книга рождается лишь тогда, когда писатель верит, что только в ней он постиг тайну мира, и отрицает все, что творил до того. Благословенны те, кто не берут на себя миссию толкователей жизни и потому не бывают распяты.

С высоты своего креста Виктор с раздражением смотрел теперь на Клару, Мори и прочих. Его ужасала пустота и серость жизни жены и дочери. С тех пор как Мори приехала, они ни разу серьезно не поговорили. Чем она живет, что ее волнует?

Как-то после обеда Эмил заглянул к Виктору и застал его совершенно не в себе. Он умолкал на полуслове, а когда пролил коньяк, даже выругался вслух. Виктор был всклокоченным, небритым и опухшим. Эмила огорчил его вид, и в то же время он вздохнул с облегчением. С тех пор, как они познакомились с Мори, Эмил впервые зашел к ее отцу. Он мог предположить, что его встречи с Мори для домашних не являются тайной, и побаивался лишних вопросов и пристальных взглядов. Этого, однако, не произошло. Эмил, чтобы завязать разговор, спросил Виктора, над чем он работает, на что тот ему с бешенством ответил, что только графоманы постоянно что-нибудь пишут. Эмил немного смутился и под предлогом, что ему нужна Клара, вышел в столовую. Там он застал Мори, к чему, собственно, и стремился.