Голоса тишины - [156]

Таким образом, наша культура состоит не из совместимого прошлого, а из несовместимых сторон прошедшего. Мы знаем, что она не инвентарий, что наследие есть метаморфоза, а прошлое обретается в борьбе; что в нас, благодаря нам, оживает диалог призраков, где вольно себя чувствовала риторика. Чем бы обменивались на берегу Стикса Аристотель и пророки Израиля, если не бранью? Чтобы мог завязаться диалог Христа и Платона, нужно было, чтобы родился Монтень[439]. Однако наше Возрождение не служит некоему предвзятому гуманизму; как и Монтень, оно нуждается в ещё не сформулировавшемся гуманизме.

Глядя на груду мёртвых ценностей, мы обнаруживаем, что ценности живут и умирают, не порывая с судьбой. Высшие идеалы, как и человеческие типы, выражающие высочайшие из них, суть механизмы защиты человека. Каждый из нас ощущает, что святой, мудрец, герой – победители в борьбе с уделом человеческим. Однако святые буддизма непохожи, не могут походить ни на святого Петра, ни на святого Августина; так же как Леонид – на Байяра[440], или Сократ – на Ганди. И последовательность недолговечных ценностей, каждая из которых идёт в русле цивилизации: сознание тао[441], индуистская покорность космосу, греческое вопрошание, средневековое причастие, разум, история – ещё яснее показывают, как тускнеют идеалы, когда они перестают быть спасительными.

Идеалы, воплощаемые или созданные художественным гением, (гением, а не представлением какой-нибудь эпохи), также приходят к упадку для сообществ, к которым они обращены, когда христианский мир или группа людей перестают их защищать; они возрождаются, когда, как кажется, люди отстаивают другие ценности. Но мы не пытаемся найти в некоторых из них предвосхищение наших идеалов; мы не столько наследники тех и иных конкретных ценностей или всех ценностей без разбора, сколько их совокупности, особенно того глубинного течения, которое вызвало их к жизни. Наконец, мы осознали их собственную природу, как гегельянство осознало не забытые идеалы, а историю; и наша цивилизация впервые поднимает против судьбы всю совокупность искусства, выявленную современностью. Возрождение не предпочло несколько увиденных мельком великих греческих творений александрийским статуям и не предпочло бы «Кору Евтидикос» «Лаокоону». Это мы, а не наши потомки, открываем сокровища, создававшиеся на протяжении столетий с тех пор, как высшим идеалом для наших художников стало творчество; мы спасём от забвения смерти живое прошлое Музея. И здесь показательно наше трепетное отношение к изуродованной статуе, к бронзе, добытой в раскопках. Мы не коллекционируем ни стёршиеся барельефы, ни предметы, пострадавшие от окисления; нас привлекает не присутствие смерти, а продление жизни. Искалечивание – это след борьбы, внезапно возникающее время: время, включённое в произведения прошлого, подобно материалу, из которого они созданы, и возникающее из перелома, как угрожающей безвестности, где соединяются хаос и зависимость; изуродованный торс Геркулеса – символ всех музеев мира.

Новым поклонником Геркулеса, последним воплощением судьбы является история; но, хотя человек Музея и создан ею, едва ли для истории он важнее легендарных богов. Он родится одновременно с произведениями, связанными со своим временем, как, например, произведения Грюневальда, из произведений, которые от него ускользают: есть барочный Микеланджело, но «Пьета Ронкалли», даже «Ночь», наводят на мысль о Бурделе, который мог бы быть Микеланджело скорее, нежели итальянские скульпторы: «Брут» – не флорентийская голова. Есть барочный Рембрандт, но «Три креста», «Христос в Эммаусе» не характерны ни для XVII века, ни для голландцев. Словно фронтон храма, Расин увенчивает цивилизацию, которая его породила. Рембрандт венчает цивилизацию, в которой родился, как красный трепещущий отблеск пожара. История в искусстве имеет свои границы, которые суть сама судьба, ибо они воздействуют на художника не потому, что собирают последовательных сторонников, а потому что каждое время содержит в себе некую форму коллективной жизни и заставляет признать эту форму всё, что борется против неё; чтобы это воздействие ослабевало, довольно встречать иные формы судьбы. «Просвещение» не одерживает верх над болезнью Гойи, блеск Рима – над тревогой Микеланджело, а Голландия XVII века – над Откровением Рембрандта. Гигантская область искусства, которая поднимается к нам из прошлого, не представляет вечности и не стоит над историей; она одновременно связана с нею и ускользает от неё, подобно Микеланджело, уходящего от Буонаротти. Её прошлое – не завершённое, но возможное время; оно не навязывает фатальность, оно устанавливает связь. Бодхисатвы эпохи Вэй и бодхисатвы Нары, кхмерские и яванские скульптуры, живопись эпохи Сун выражают не ту же космическую общность, что романский тимпан, танец Шивы или всадники Парфенона; все эти произведения, однако, отражают нечто общее, вплоть до «Кермессы» Рубенса. Достаточно взглянуть на любой греческий шедевр, чтобы увидеть, что, как бы он ни превосходил религиозный восточный шедевр, его триумф основан не на разуме, а на «бесчисленной улыбке волн». Удаляющийся раскат античной молнии оркеструет, не заглушая, бессмертную очевидность Антигоны: «Делить любовь – удел мой, не вражду». Греческое искусство создано не для одиночества, это искусство общности с космосом, урезанной Римом. Когда становление или судьба занимают место бытия, история заменяет теологию, искусство же предстаёт в своей множественности и метаморфозе; абсолюты, преображённые воскрешением искусств, восстанавливают с моделируемым ими прошлым связь греческих богов и космоса. В том смысле, в котором Амфитрита была богиней моря, образом, передающим благотворность волн, греческое искусство – наше божество Греции: это оно, а не олимпийские небожители выражают нам его в своей высочайшей ипостаси, братской и побеждающей время, ибо только через него Греция проникает в нашу душу. Оно выражает то, что на протяжении истории Греции и неотделимо от неё было особой формой божественной силы, чьим свидетельством является любое искусство. Человек, о котором заставляет думать множество проявлений этой силы, – исполнитель грандиознейших событий, а также родоначальник, основа, откуда поднимаются побеги, то и дело переплетающиеся и незнакомые друг с другом. Победа, подобная тем, что некогда одержал он над демонами Вавилона, глухо отозвалась в каком-нибудь тайном уголке нашей души. От «