Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах - [36]

Удачно посланной наградой

В кольцо годится вглубь и вширь.

Высокий он и дева в белом,

Разлуки, встречи их вошли

В широкую волну напева

О русской красоте земли.

1961

* * *

Он ушел, отвратив лицо,

И лицо его — молнийный блеск.

Он ушел, отвратив лицо,

Отвергая звучащую речь.

Полупрозрачная мгла

Вилась и клубилась вокруг,

Полупрозрачная мгла

Одевала, касаясь, его

Нечеловеческий рост,

Нечеловеческий шаг.

Небо, горы, поля

Слились, как вода, в одно.

Своды и почва слились

Неразличимо в одно.

1966

6. Горный дух. Вячеслав Иванов

Должно быть, шел 1918 год, бесхлебный, смещенный, перевернутый. Мы, четыре девицы, решили ехать за мукой по Курской жел[езной] дор[оге]. Мена вещей на еду была в те времена самой эффективной мерой в борьбе с голодом. Зима, холод, ранняя тьма, вокзал, толкотня, неразбериха, поезд «Максим Горький», который неизвестно когда придет, когда пойдет. Подговорили высокого солдата за деньги помочь нам взобраться в телячий вагон. Он шел по платформе большими, решительными шагами и казался нам героем. Мы бежали за ним. Он подвел нас к составу поезда, постоял, махнул рукой и скрылся. Наша мзда ему обошлась без труда.

Мы вернулись домой, обогащенные горьким опытом. Но мне стало плохо. «Красная морда», — говорила неприязненно старшая сестра, когда мы вечером собирались с книгами у единственной лампы. А я пылала в жару, еще не сознавая, что я тяжело больна. Обнаружился брюшной тиф. Спали в комнате с Катей, и ночью я ее будила. Помню тяжелые бредовые кошмары. Под стулом сидели два злорадных темнокожих мальчишки — не то негры, не то чертенята. Они пели. И я не знала, как от них избавиться.

Лечил знакомый фильский доктор, прозванный Генрих-птицелов. Косу мне сбрил тупой бритвой фабричный мастер Филипп Степанович.

Когда я поправилась, то оказалось, что на свете совершенно нечего делать. Сидела у окна.

Еще в чепце на бритой голове я пришла в Большой Афанасьевский переулок на Арбате к Вячеславу Иванову. Это была дерзость, но я искала жизни.

Вот примерно тот стихотворный багаж, который я рискнула ему показать.

Песенка воде

Плененному тоской чужда вода и дети.

Вода и дети никогда не лгут.

Мне легче жить, как дождь раскинет сети,

В домах наладит ласковый уют.

Смеркается. Уж смотрят дети сонно.

Водой горячей замутнен стакан.

И шутит дед, внезапно умиленный,

И кружит сердце сладостный туман.

Дождь

В сырой осенний день не требуют, а просят.

Спешат ручьи, волнуясь, как ревнивые,

А девушки бесцельно чешут косы,

Милей красавиц в дождик некрасивые.

Свет лампы радостен, как возвращение,

Измученный, взяв книгу, улыбается.

Под сильный дождь смягчаются движенья,

И все прощается, легко Прощается.

Сегодня

Какой сегодня тусклый свет

И едкая ненужность слез,

И сухость мыслей и волос.

И я даю себе совет —

Любить покойный синий цвет,

За все, за все благодаря.

Ведь мне уж не тринадцать лет,

Желать обид и рыжих кос,

И ассирийского царя.

Перед снегом

И умный вечер ничему не верит,

И самый хитрый — с болью лицемерит,

У тучи жутко поседелый край.

Одна лишь бабушка слепая верит в рай.

И холодея, как спасенья, снег зову.

В такой же миг Бог сотворил сову.

Были тогда Богородичные темы, как опыт познанья высших сфер.

* * *

Сложишь руки, как ласточку греешь,

И моленья твои обо всех.

Только горестно пожалеешь

Тех, кто на душу принял грех.

Да, я, девушка, знаю тоже

Эти гибкие стебли мольбы.

Без конца повторять: «Боже, Боже»,

И стоять у дверей судьбы.

Был некоторый уклон в песенку.

С тобой

Тихо с тобой, как под елкой,

Где прилежно убрано беленьким.

Пряменькая, осторожная,

На снегу твой следочек меленький.

Грустно с тобой, словно ветру,

Что с далекою далью не справится.

Потрясенный колотится в грудь

И швыряется оземь, пьяница.

Страшно с тобою, как спящему

Снится — встать на ступеньку шаткую.

Над провалом, над чернотой,

Неразрешимой загадкою.

И с тобой тепло, как котенку

Сладко в шапке моей свить гнездышко.

Чему улыбнешься спросонку,

Чиркнув ночью спичечной звездочкой?

Имело тогда успех стихотворение, навеянное «Дон Кихотом». Собиралась я писать биографию Сервантеса, но не одолела.

Дань коню

Когда сражался Дон Кихот,

А Санчо получал побои,

Не замечали, что Россинант

В ненарушимом был покое.

Среди трактирщиков, пастушек,

Невероятных сумасбродств

Рассеян ветром, пьян усталостью

Переходил мученья вброд.

Он принимал житье людское,

Как ночи, дождик, холода,

Бежал, куда ему придется, —

Прозрачного ручья вода.

Геройской ярости Кихота

Невольной был он укоризной,

Сопровождающий послушно,

Как слабый отсвет лучшей жизни.

Как только хватило удали прийти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и — дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтеревский, верный оруженосец поэта и его подголосок, в дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известном как студия Гунста ^[329]. Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне: «Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда: „Что-то странно“… Но потом, потом»…

Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.