Голоса с улицы - [2]

– Доброе утро, – сказал Фергессон.

– Доброе, Джим, – просипела Бетти с вымученной дружелюбной улыбкой и тут же отправилась за кофеваркой «сайлекс».

Он был не первым посетителем. У стойки и за столиками уже сидели пожилые женщины, которые тихо беседовали, ели пшеничный хлеб грубого помола, пили снятое молоко и потягивали напиток, приготовленный из злаков. В дальней части с иголочки одетый продавец сувенирной лавки изящно кусал сухой гренок без масла, намазанный яблочным пюре.

Фергессону принесли кофе.

– Спасибо, – буркнул он, достал десятицентовик из жавших местами брюк и покатил его к Бетти. Фергессон встал и направился к двери мимо стендов с персиками и грушами, не содержащими сахара, с печеньем из желудевой муки для похудания, с банками меда и мешками пшеничной муки, с сухими кореньями и емкостями с орехами. Он открыл ногой дверь-ширму, протиснулся вдоль полки с сушеными финиками и яблоками, над которым висела афиша с портретом Теодора Бекхайма, поймал осуждающий взгляд сурового, насупленного священника и наконец выскочил на тротуар – прочь от тяжелых тошнотворных запахов порошкового козьего молока и женского пота.

В «Современные телевизоры» никто, кроме него, еще не входил. Никаких признаков Олсена – ремонтного мастера, похожего на паука. Ни единого продавца. Ни одна старуха не явилась сдать в починку свой ветхий радиоприемничек. Никаких молодых парочек, мечтающих потрогать дорогие комбинированные телевизоры. Фергессон осторожно пронес чашку кофе над тротуаром и вошел в магазин.

Едва он ступил внутрь, как зазвонил телефон.

– Черт, – беззвучно выругался Фергессон. Чашка в его руке закачалась от противоречивых двигательных рефлексов. Жидкий черный напиток выплеснулся через край, когда Фергессон поспешно поставил ее и схватил трубку.

– «Современные телевизоры».

– Мой приемник уже починили? – спросил пронзительный женский голос.

Слушая вполуха, Фергессон потянулся за карандашом. Женщина шумно дышала, точно зверь, прижимавшийся к Фергессону с телефонной трубкой вместо намордника.

– Как ваша фамилия, мэм? – спросил Фергессон. Его охватила приятная разновидность утреннего отчаяния: ну вот, началось!

– Где-то на прошлой неделе ваш сотрудник вынул все изнутри и пообещал поставить на место в среду, но с тех пор от вас ни слуху ни духу. Я уже начинаю беспокоиться, что у вас там за контора такая?

Фергессон потянулся к журналу вызовов мастера и принялся листать плотные желтые страницы. С улицы в магазин проникал яркий, влажный и чистый солнечный свет. Стуча каблучками, мимо проходили стройные девушки с высокой грудью. По мокрым улицам плавно шелестели машины. Но себя не обманешь: жизнь кипела там, снаружи, а он находился внутри. И на проводе висела ископаемая старуха.

Фергессон нахмурился и осыпал журнал злобной руганью – тумаками омерзения. Его душа угодила в жернова. Он вернулся к реальности: рабочий день начался. На плечи навалилась непосильная ноша: пока его работники нежились в постели или ковырялись в завтраке, Фергессон, владелец магазина, скрепя сердце приступил к постылой работе – занялся поиском старухиного приемника.

Тем же утром, ровно без четверти шесть, на другом конце города Стюарт Хедли проснулся в камере сидер-гроувской тюрьмы от стука по металлической решетке. Хедли лежал на койке, ежась от раздражения, пока шум не стих. Недовольно поглядывая на стену, Хедли застыл в ожидании, надеясь, что стук прекратился. Но не тут-то было: вскоре он раздался снова.

– Хедли, подъем! – заорал коп.

Хедли лежал, свернувшись клубком, поджав колени к груди и обхватив себя руками. Он по-прежнему хмурился, молчаливо надеясь, что пронесет. Но загремели ключи и засовы, дверь шумно сдвинулась, и вошел полицейский, шагнув прямо к койке.

– Вставай, – гаркнул он Хедли прямо в ухо. – Пора тебе убираться отсюда, безмозглый ты сукин сын!

Хедли зашевелился. Мало-помалу он начал с досадой расплетать свое тело. Первыми к полу потянулись ступни. Затем распрямились длинные и ровные ноги. Руки расслабились: кряхтя от боли, Хедли прогнулся и сел прямо. На копа он даже не взглянул и сидел, понурив голову, уставившись в пол, насупив брови, почти зажмурившись. Хедли старался не смотреть на резкий серый свет, лившийся в окно.

– Что за херня? – спросил коп, пытаясь его растормошить.

Хедли не ответил. Он ощупал голову, уши, зубы, челюсть. Жесткая щетина царапала пальцы: надо побриться. Пальто порвалось. Галстук куда-то пропал. Хедли неуклюже порылся под койкой, наконец нашел туфли и вытащил. Под их весом он чуть не упал на колени.

– Хедли, – повторил коп, который высился перед ним, расставив ноги и подбоченившись, – да что с тобой такое?

Хедли обулся и принялся завязывать шнурки. Руки тряслись. Он почти ничего не видел. В животе заурчало, к горлу подступила тошнота. Из-за головной боли брови соединились в тонкую тревожную линию.

– Ценные вещи заберешь в канцелярии, – сказал коп, развернулся и крупным шагом вышел из камеры. С величайшей осторожностью Хедли направился следом.

– Распишись здесь, – сказал сержант, сидевший за столом, пододвинув к Хедли стопку бумаг и толстую авторучку. Третий полицейский ушел куда-то за мешком, где хранилось имущество Хедли. Еще два копа прохлаждались за другим столом, равнодушно за всем этим наблюдая.