Голоса на ветру - [2]

Уже во второй приезд в Нью-Йорк его перестали интересовать их чудовищные жизни. Только «Атертон» с тупыми ударами человеческих тел об асфальт продолжал саднить как открытая рана. Правда, растерявшись от скорости, с которой судьбы Арацких мелькали в воспоминаниях, доказывая, что жизни предков, прицепившись к свои живым потомкам, не перестают повторяться и длятся, он еще не знал, что и ночь с незнакомой женщиной в кровати запомнится ему подобным же образом

«Как и в чьих воспоминаниях будет продолжаться мое существование?» – спрашивал себя Данило, не отводя взгляда от непрерывной игры света на обнаженном плече женщины; ее лицо под рассыпавшимися прядями светлых волос рассмотреть не удалось. Ясно была видна только пульсировавшая синяя жилка на шее.

Молодая, полная женщина плыла по каким-то известным только ей водам, во сне она громко дышала, а тени Арацких постепенно подтаивали в свете нью-йоркского неба, усыпанного мелкими погасшими звездами. Что это за женщина? И как она оказалась в его кровати? Данило положил руку на ее грудь и улыбнулся.

– Спокойной ночи и счастливого плаванья, Данило Арацки! – прошептал он самому себе и погрузился в мягкое женское тело, удивляясь легкости ее согласия и силе своего желания.

Не просыпаясь, женщина приняла его в себя, продолжая храпеть.

– Прекрасно, моя королева! – Данило усмехнулся и перевел взгляд на здание на другой стороне улицы, пестрящее световыми сообщениями о том, где выгоднее всего ночевать, есть, лечиться, умирать, пользуясь услугами «Royal Hospitals» и «Imperial Funerals!».

«Фьюнералс?»[1]

Через несколько дней ему придется решать, остается ли он в Америке или уезжает на вечные времена. Если вечные времена существуют? Если все, что происходит, происходит не случайно: и любовь, и ненависть, и смерть, и жизнь? Если все это не одно лишь повторение того, что произошло с каким-то давним Арацким, который впал в сон в мрачных лесах Закарпатья, а пробудился любующимся на мощное течение какой-то реки. И здесь, на берегу этой реки, он, по семейной легенде, поставил дом, первый в Караново, даже не подозревая, что строит его на дне Паннонского моря, исчезнувшего в другом море, Черном, вместе со всеми ракушками, рыбами, русалками и всевозможными чудищами, сохранив только свое имя. Данило Арацки вдруг затрепетал, что это – то ли в нем снова просыпается мрак закарпатских лесов, то ли скитания это вечный рок Арацких, которые никак не могут пустить корни там, где они смогли бы жить без войны, без необходимости становиться беженцами, без стремительного и насильственного ухода из жизни?

«А войны приходят и конца им не видно!» – записал добросовестный автор «Карановской летописи», не указывая ни имен воюющих сторон, ни продолжительности столкновений и укрепляя Данилу в уверенности, что и в будущем добиться прочного мира невозможно, что война всегда будет где-то рядом, за дверью.

Этот «Шепчущий из Божьего сна», как называл самого себя автор «Карановской летописи», кажется, не подозревал, не видел и не верил, что существует какой-то более счастливый мир.

* * *

Женщина у Данилы за спиной отодвинулась и что-то пробормотала, кажется, на одном из балтийских языков. Он не смог разобрать, что именно, так же как и не смог вспомнить, была ли женщина уже в кровати, когда он, не зажигая свет, положил голову на подушку, или же прокралась в комнату, когда он заснул. Белело ее брошенное на спинку стула платье, а тени Арацких то приближались, то исчезали, оставаясь реальными только в воспоминаниях Данилы и на потрепанных страницах «Карановской летописи», обнаруженной в полумраке магазина антикварных книг в Тарту, недалеко от побережья Балтийского моря. Какой-то пожилой человек в знак благодарности за то, что в свое время доктор Лука Арацки спас ему жизнь, передал ее Даниле и исчез. Знал ли он, что Луки Арацкого давно нет в живых, осталось тайной, такой же как и имя этого человека, который искал в Тарту анатомический атлас, напечатанный сто пятьдесят шесть лет назад, а нашел «Карановскую летопись», посвященную главным образом, семье Арацких, самой старой и влиятельной в Караново.

Так, после многолетних скитаний, «Карановская летопись» оказалась у Данилы Арацкого. Затем, через много лет, она попала в руки Дамьяна, сына Данилы, в качестве части его «Дневника», в котором он, скользя вниз по родословному древу Арацких, пытался вернуть время, уверенный, что их судьбы не продолжаются из поколения в поколение, а повторяются, словно подтверждая чью-то жестокую шутку насчет того, что смысла в человеческой жизни ровно столько, сколько вносит в нее он сам, если тем временем не забудет, кто он такой.

* * *

И для того, чтобы это постигнуть, вовсе не требуется, чтобы в дверь постучалась глубокая старость. Кто-то когда-то произнес эти слова, а он их запомнил и сохранил в своей памяти вместе с множеством других, столь же маловажных.

Прохладный день и водоворот березовых листьев в воздухе… Из какой же жизни пробралось к нему, не отводящему взгляда от рыжеволосой девушки, прижавшейся щекой к стволу дерева, это воспоминание о первых признаках осени? С кем она разговаривает, переходя от ствола к стволу среди построек с решетками на окнах, под мутным небом, где не видно ни одной живой души, по дорожке, петляющей среди бывших княжеских конюшен, превращенных теперь в корпуса психиатрической больницы на Губереваце? Нарушив правило, запрещающее разговаривать с больными в отсутствие врача или санитара, Данило Арацки, проходящий на Губереваце стажировку, подошел к рыжеволосой с вопросом, что случилось, кого она ищет и может ли он ей помочь? Ответ, что она ищет дерево, взявшее в рабство ее душу, в первый момент показался ему смешным, а потом страшным. Нет, не только душу, но и имя. Девушка с сочувственной улыбкой объяснила ему, что именно из-за этого блуждает здесь безымянной и не знакомой с самой собой. Из-за этого. Из-за этого. Так что, пока она не найдет свое имя, ей придется быть тем же, что и камешек на дорожке, или снежинка, которую первый же луч солнца превратит в каплю воды или во что-то еще менее важное, безымянное.