Голоса исчезают — музыка остается - [88]

* * *

И в заключение: ежедневно твержу как молитву завещанные мне Александром Ревичем строки:

Что толку в раскрытии чьей-то вины:

в нападках то справа, то слева?

Избави, Господь, от чумы и войны,

сумы и тюрьмы, и от гнева.

«Что толку плакать? – говорю я его словами. – Мы с тобой поэты».

Глава 9. Сретенье Светланы Кузнецовой

1

Глядела и знала – отныне

Уж мне никуда не уйти,

В окраинной этой пустыне,

На этой земле отцвести.

Светлана Кузнецова (80-е)

В «Горьком чешском шоколаде» я уже говорил, что есть мистика, связанная с судьбой пишущейся книги: неизвестно откуда возникают яркие идеи, о которых прежде и не предполагал, появляются необходимейшие слова и образы, неожиданные материалы, дающие возможность переосмыслить сюжет и добиться впечатляющей достоверности. Так у меня произошло и на этот раз, когда я взялся за портрет Светланы Кузнецовой. Решающим, в каком-то смысле, толчком послужила монография «Русские напитки Руси»[52].

Вот уж неожиданность! В этом издании многие главы подкрепляются (конечно, не в смысле градусов) стихами великих поэтов, в том числе Пушкина (из «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова»). И здесь же, в почётном ряду, – «Кубок» Светланы Кузнецовой:

Вновь напомнит мне о проводинах,

О несбывшемся позднем тепле

Старый кубок на трёх карабинах,

Что стоит у меня на столе.

Кубок тот, что хотела когда-то

За любовь я тебе подарить,

Но иной получилась расплата,

И не мне про неё говорить.

Через долгую-долгую муку,

Через век, что годов не считал,

Я опять протяну к нему руку

И почувствую грузный металл.

И почувствую чью-то удачу,

И почувствую чью-то беду,

И вопросом себя озадачу:

Что же я от него ещё жду?

И какого ещё откровенья?

И каких молодых соловьёв?

Разве только хмельного забвенья,

Красной влаги до самых краёв…

Сказать бы мне, что это высшей пробы популярность, признание, но приходит на ум иное – горькие Светланины часы, тяга к этому кубку «на трёх карабинах», дарующему забытьё и робкую надежду, а потом… угасанье позднего тепла, проводины, раннее прощанье. Она хотела забвенья – и тем не менее осталась в каждом своём слове. И слово моё о ней началось с того, что я открыл книгу стихов Инны Лиснянской «Из первых уст», а в ней, между страниц, – фотография из нашего далёкого прошлого: Инна, её муж Гриша (Годик) Корин, Светлана и я (с гитарой в руках). Почему с гитарой? Я пел песни, которые нравились моим друзьям. Светлане больше всего – народная «Когда стану большая, отдадут меня замуж, отдадут меня замуж во семью большую…» Она говорила:

– Написать бы такую – и жизни не жалко.

Нравилась и моя, новогодняя, со Снежной Бабой: «Пусть мне даст метлу и ведро. Пусть зажгутся два уголька. Вот фамильное серебро – из соседского флигелька».

На обороте снимка – бледная карандашная надпись: «Сегодня ребёнку десять лет. Мы отмечаем юбилей. 18 октября». Выходит, было то в 1961 году. А ребёнком я называл дочь Инны и Гриши, Леночку (которой будет суждено стать Еленой Макаровой, известным писателем и куратором международных выставок), и она охотно откликалась на такое моё обращение, в ответ называя меня Володей.

В моей памяти особенно ярко запечатлелись два моих прилёта из Тбилиси в Москву. И один из них пришёлся как раз на 18 октября. ТУ-104 приземлился ранним утром во Внукове.

Из аэропорта – на такси! Спешил, будто на пожар. Туда, где обосновалась после приезда из Иркутска Светлана, я устремлялся, проявляя солдатскую находчивость, то есть всяческими правдами и неправдами. Главный редактор Михаил Кузьмич Головастиков особо не возражал, поскольку давал мне разные поручения, связанные со столицей, и я, понятное дело, был счастлив выполнить их, да ещё и проявить инициативу.

День был дождливый и ветреный, но это нисколько не отражалось на моём настроении – может быть, даже придавало остроту восприятия, даже праздничность происходящего. Светлана, когда мы с нею встретились, сказала, что я молодец, что Лена будет рада повидаться со мной, предложила поехать в центр за подарками; мы зашли зачем-то в «Детский мир» (возле него останавливался наш троллейбус – № 3), потом – в Елисеевский на улице Горького, купили там снеди, коньяку, шоколада. Ну а кроме того, в моей общежитской комнате имелся запас прихваченного из Тбилиси «оджалеши» и «твиши». Возвращаясь, мы через Бутырский хутор помчались к себе…

2

Я рассматривал фотографию, а в памяти – строчки Инны: «Не взыщите, – бутылка с запиской, люди добрые, к вам – не из моря, а из жизни, до боли вам близкой, из оттаявшего подзаборья…» А если точнее, то адрес этого «подзаборья» таков: Москва, Добролюбова, 9/11… Это было общежитие Литинститута. Самое что ни на есть обыкновенное. С вахтёрами внизу, злыми и добрыми. С коммунальными кухнями, туалетами, душевыми. С какими-то особыми запахами, описывать которые нет смысла. Ночами, как и везде в общежитиях, – пьяный ор, блатные песни, мат. Правда, есть и кое-что особенное. Кто-нибудь из одуревших и перепивших непризнанных пиитов, открыв настежь окно, орёт в мировое пространство:

– Бездари! Графоманы! Ничтожества!

Но почему-то круглый год в окрестностях этого здания полыхала несбыточная сирень