Голоса чертовски тонки. Новые истории из фантастического мира Шекспира - [83]

В конце концов, первым нарушает молчание твой мальчик, сбивая тебя с мрачных мыслей о будущем словами, странным образом – но это, конечно же, просто случайное совпадение – соответствующими твоему необычному переменчивому настроению, навеянному курьезными событиями последних дней:

– Мама, а тебе снятся сны?

Ты слегка удивлена вопросом: в нем чувствуется такое глубокомыслие и даже лукавство, каких за твоим простодушным, чистосердечным мальчуганом прежде не водилось.

– Конечно, – отвечаешь ты. – Обычно – снятся.

– О… – ответ тут же приводит Хемнета в уныние. – А я думал… Я сомневался…

– В чем?

– Я почти забыл, как это.

– Что ты такое говоришь?

– Ведь мне ничего не снится уже много лет. С тех пор, как мне исполнилось… одиннадцать. Да, одиннадцать.

Он криво улыбается, но от этой печальной, слишком взрослой улыбки у тебя тут же становится тоскливо на душе.

– Не грусти, мой милый, – говоришь ты с нежностью, с какой не говорила с ним давным-давно, с младенчества. – Сны обязательно вернутся. Я много слышала о таких случаях. Думаю, с мальчиками так всегда. Вот и с отцом твоим было то же самое.

Эта ложь во спасение слетает с твоих губ легко, оставив за собою лишь легкий привкус вины.

– Темнота, – говорит он. – Каждую ночь, и так долго… Только пустота, темнота и безмолвие.

– Ох, Хемнет… – начинаешь было ты, но тут же умолкаешь, чтоб не расстраивать его еще сильнее во время полной неопределенности. Вместо этого ты говоришь со всей непринужденностью, на какую способна: – А твой последний… то есть самый недавний сон… Ты помнишь его? Что тебе снилось тогда?

На некоторое время он задумывается, уходит в себя. Затем, подбирая слова с тщательностью какого-нибудь старого богослова, связывающего воедино нити запутанной дискуссии, твой милый хрупкий мальчик говорит:

– Мне снились люди, живущие в лесу. Но эти люди – не люди. А дивные создания, что, как говорят, коварно наши души… прельщают…

Он умолкает и смотрит на тебя с серьезной откровенностью, отчего вновь кажется много старше своих лет. Подобающего ответа тебе на ум не приходит, и потому вы оба умолкаете. В гостиной снова слышен лишь буйный, настойчивый шум дождя.

Вдруг словно резкий толчок пробуждает тебя от покоя – недолгого, однако ж исполненного необъяснимой важности. Что-то вынуждает вновь встать лицом к лицу с реальным миром.

Чья-то рука сильно, настойчиво стучит в стекло, и сквозь завесу ливня, раздвинутую ею, ты различаешь знакомую фигуру и лицо.

Первая мысль? Уильям! Уильям, он вернулся! Но надежды тут же развеиваются: за стеклом – вульгарное, сплошь в оспинах, лицо нищего попрошайки, хорошо известного в здешних местах бродяги, чьи появления и исчезновения с годами стали столь же предсказуемыми и неизбежными, как смена времен года. Он опять барабанит в стекло. Он изможден, и взгляд его безумен, и в этом пьяном безумии чувствуется что-то театральное, точно он давным-давно вызубрил назубок роль, отведенную ему жизнью, и решил во что бы то ни стало сыграть ее до конца.

– Отвернись, – говоришь ты сыну – осунувшемуся, без кровинки в лице. – Ты же знаешь, это всего-навсего опять старый Том. Ты знаешь его пристрастие – чрезмерное пристрастие – к вину и элю. Ты знаешь, что он – человек пропащий.

– Он не в себе, мама. Он нездоров.

– Это его обычная манера. Туда ему и дорога. Все мы в свое время изо всех сил старались оказать ему помощь, но всякий раз он с презрением отвергал наше милосердие. Всякий раз кусал руку дающего. Порой – с совершенно ненужным насилием и злобой.

Оборванец опять стучит в стекло – пожалуй, в последний раз, ведь твое внимание он уже привлек – и прижимается лицом к его поверхности.

Он что-то кричит, стараясь перекричать грозу, и ты, хоть и не можешь разобрать каждое слово, все-таки слышишь большую часть его бредовой тирады. И, конечно, узнаешь ее структуру и тему, несмотря на многоточия, вставляемые в нее грохотом ливня.

– Я видел это… да… переплет миров… забытье, пустота надвигается… ненасытная… неумолимая… безжалостная…

– Мама?

– Не бойся, – отвечаешь ты. – Ты же знаешь: он вполне безвреден.

Бродяга смотрит на вас снаружи, и искорки безумного знания пляшут в его глазах. Не говоря больше ни слова – ведь сообщение передано, – он отворачивается от окна и бежит прочь, обратно в лоно непогоды. Потерянный для мира, он дико скачет под дождем. Ты и твое обреченное дитя смотрите вслед удаляющейся фигуре безумного бедняги Тома, а он тает и тает вдали, пока ливень, наконец, не поглощает его целиком.

В ночь пятую

29 декабря 1601 г.

– Дорогая! Позволите ли нам войти?

Что бы могло означать это внезапное нашествие визитеров? Что может значить это странное обилие гостей на пороге, явлений и уходов, вторжений одного мирка в другой? И, кстати, что стряслось с течением времени, утратившим размеренность, из непрерывной череды событий превратившимся в нечто избирательное, как будто теперь ты способна воспринимать только отдельные подробности и сцены, как будто жизнь твоя – море, а ощущения и чувства – плоская галька, скачущая по его поверхности, и ты присутствуешь в собственной жизни только в те мгновения, когда камешек соприкасается с водой.