Голос солдата - [122]
Павлушка, мордастый парень лет шестнадцати, толстозадый и потешно увальнистый, не пропускал по вечерам гуляний, в «улице» прилипал к Андрюхе Федосову, гармонисту, в открытую курил, угощал папиросами парней постарше, заигрывал со взрослыми девками. Те не больно противились: председателев сынок… Верно, и Нинка, девка блудливая, особо не упиралась, когда Павлушка руки в ход пускал. Это было понятно. Не мог, однако, Митька взять в толк, для чего парню, с большими гуляющему по ночам, девку перед пацанами позорить?..
На другой день он вооружился палкой, подстерег председателева Павлушку на задах да и проучил так, что тот лишь повизгивал. Там, на задах, Павлушка дал клятву, что ни одну девку впредь позорить не станет и о «разговоре» с Митькой ни одна душа не проведает. А под вечер отец пришел домой мрачнее тучи черной, молча похлебал щей, выкурил толстую самокрутку и вдруг приказал Митьке:
— Пойдем-ка со мной, пострел!
Привел его отец в сарай и вывозил до синяков. Бил чем попадя, приговаривая: «Не трожь дерьмо!.. Не трожь дерьмо!.. Отца родного не погань, дуролом! Пришибу, коль!..» Умаялся он все же. Поглядел, запыхавшись, глазом своим единственным на сына младшенького. Тот стоял перед ним, кровь под носом рукавом отирал и всхлипывал от обиды и несправедливости. Должно, раскаялся отец в горячности своей, должно, догадывался, что не зря Митька Павлушку палкой учить надумал. Виноватость свою вроде как признал. Да и сына младшенького, видать, пожалел. Обнял его и всхлипнул по-стариковски:
— Ты прости отца, сынок. — Просил вроде как заискивающе. — Прости, не держи в сердце зла…
И так больно стало Митьке глядеть на него, что позабыл он и об обиде, и о несправедливости. Осторожно коснулся Митька отцова плеча, впервые в жизни испытав к нему снисхождение и впервые постигнув, что в скором времени сделается куда сильнее и независимее, нежели этот вовсе уж не молодой и нисколь не грозный для него родной человек.
— Ладно, папаня, ладно. Я вовсе не в обиде.
И уж так любил он в ту минуту отца, так жалел его! Жизни собственной, верно, не пощадил бы, только бы хоть в малости какой утешить отца. Однако много ли может человек для счастья другого?..
От этих душевных переживаний даже щекотно Митькиному сердцу стало. Отчего-то уже тогда, в темном сарае, открылось ему, что ничего подобного между ним и отцом в жизни более не будет. Выходит, верно открылось…
Выходит, ежели хоть и нынче выписаться и без задержки в путь отправиться, то навряд ли отца в живых застанешь. А ведь и не выпишешься тотчас, и билета на поезд в один день никак не раздобудешь. Так что… Вот беда-то, вот беда!..
Складывает Митька материно письмо по сгибу. Придерживая правой слабосильной рукой, прячет исписанный листок и отправляется разыскивать Славку. Хошь не хошь, а объясняться с Гореловым придется. Нельзя Митьке дожидаться в клинике выписки друга. Поймет его Славка, должен понять.
Дела! И Славку жалко бросать, и домой как не торопиться? Чего делать? Чего придумать можно? У кого совета спросишь в таком деле? Кто за тебя рассудит? Никто. Чего сам надумаешь, за то и ответ перед собой держать станешь.
В палате Славки не оказалось. Васька Хлопов сказал, на перевязке он. Чуть ли не час, как ушел. Должно, скоро будет, ежели в библиотеку не свернет. Митька вышел в коридор, закурил, стал дожидаться. Докурил папироску до мундштука, так что жаром рот опалило, прошелся по коридору туда, обратно. А Славки все нет и нет. Понятное дело, у Ленки сидит. Сидит, верно, треплется насчет книжек всяких-разных. Не мог Митька взять этого в толк. На кой с девкой зря воду в ступе толочь? Либо хочешь ты от ее чего-то, и тогда понятно, для чего возле ошиваешься, либо нет у тебя к ней интересу, и тогда незачем ей мозги заполоскивать.
Надоело Митьке ждать. Двинул к лестнице, чтобы в библиотеку спуститься, Горелова оттуда вызвать. Только до лестницы дошел — глядь, Славка поднимается. Чего-то вроде как расстроило его. Лицо нахмуренное, смотрит под ноги. Поднял голову, увидал Митьку — и тени улыбки не появилось. На перевязке у него чего-то не так вышло, что ли?
Вот уж одно к одному. Ежели не повезет в чем-то одном — и в другом не жди везения. Вроде как не к месту разговор о своих бедах со Славкой сейчас затевать. А как смолчишь? Времени-то нет. Надо торопиться. Мать зря не запаникует.
— Здорово! — Митька сбежал вниз. — Где пропадал?
— Сначала в перевязочной, черт бы их побрал, почти час держали. Нагноение там какое-то. Потом к старому Исламу пошел. Интересный разговор был. Я ему: как мне вашу «руку Крукенберга» разрабатывать? Когда повязку собираетесь снимать? Как тренировать эти дурацкие палки, чтобы ими можно было что-то делать? А ему хоть бы что: «Слушай, куда спешишь? — Уговаривает меня, как младенца: — Дай ранам закрыться».
— Верно толкует.
— Разве я с этим спорю? Но ему, сам понимаешь, легко говорить правильные слова. А я жить не могу, потому что до сих пор не знаю, что делать с этой дурацкой рукой.
Они вышли во двор. Солнце, как всегда в этот час, жгло безжалостно. Митьке в такой зной нечем было дышать. Все тело покрывалось липкой испариной. И в середке вроде как все запотевало, вроде как горло делалось до того невозможно узеньким, что воздуху в легкие нельзя было пробиться.
Медаль «За взятие Будапешта» учреждена 9 июня 1945 года. При сражении за Будапешт, столицу Венгрии, советские войска совершили сложный манёвр — окружили город, в котором находилась огромная гитлеровская группировка, уничтожили её и окончательно освободили венгерский народ от фашистского гнёта.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.