Голос над миром - [32]

— Довольна? — спросил Тосканини, видя меня улыбающейся и веселой. — «Ла Скала» и не то может… «Ла Скала» может творить чудеса, моя дорогая Тоти. А теперь постарайся спеть лучше, чем вчера, прошу тебя.

* * *

По истечении контракта с «Ла Скала» я возобновила гастрольные поездки по разным городам страны. Сразу же было видно, что после успешного выступления в «Риголетто» под руководством Тосканини мои акции резко повысились.

В марте 1922 года я приехала в Феррару, где вместе с Пиккалуга и Аугустой Конкато должна была выступить в опере Каталани «Дейаниче». Дирижер спектакля, мой дорогой друг Паолантонио, поручил мне партию Арджелии.

Едва закончились гастроли в Ферраре, выгодный контракт заставил меня — к несчастью, как потом выяснилось, — немедленно отправиться в Милан, а затем в Казале Монферрато, где мне предложили петь Розину в «Севильском цирюльнике» с гонораром 1300 лир за каждое выступление.

Хотя был уже март, снег валил вовсю. Прибыв заполночь в Милан, я не смогла найти извозчика, а разыскать крайне редкие тогда такси было почти безнадежно. Одна, уставшая, промерзшая, я, постояв под непрерывно падающим снегом на привокзальной площади, решила поискать гостиницу, где можно было бы отдохнуть и выспаться. Тут, вероятно, сжалившись над моим несчастным видом, ко мне подошел какой-то синьор и предложил свое содействие. Он помог мне сесть в трамвай, идущий в центр. И здесь началась трагическая эпопея: лаконичное «все занято». Даже в пансионе Поли ни за какие сокровища нельзя было достать свободную комнату. Наконец, в гостинице «Венеция» мне предложили остановиться в ванной комнате, где стояла раскладная кровать и… была невыносимая духота.

Надо быть певцом, чтобы понять, какой серьезной опасности я подвергалась, очутившись в насквозь промокших туфлях, продрогшая до костей, в жарко натопленной ванной.

Всю ночь я не сомкнула глаз. Туфли, поставленные сушиться на батарею, так покоробились, что утром почти немыслимо было их надеть. Все же с превеликим трудом я втиснула в них ноги и, ощущая адскую боль, отправилась на вокзал.

Снегопад все еще продолжался, но я неустрашимо села в поезд вместе с группой офицеров, оказавшихся весьма галантными и предупредительными.

По случаю снежных заносов мы прибыли в Александрию с опозданием, когда поезд на Казале уже ушел. Пришлось остаться в этом городке на ночь. Я сильно проголодалась. Мне принесли в номер четверть цыпленка, по твердости ничуть не уступавшего бутафорскому цыпленку, которого подавали в «Паяцах».

На следующее утро я отправилась в Казале. Плохо осведомленная, я села в курьерский поезд, битком набитый торговцами, которые нещадно дымили трубками или сигаретами. А я, окутанная облаками дыма, думала, как лучше исполнить вариации из «Севильского цирюльника».

Через несколько остановок проводник объявил, что мне надо пересесть в другой поезд. Я стала лихорадочно собираться. Меня высадили из вагона, провели в другой, кое-как положили мой чемоданище на багажную полку. Поезд тронулся рывком, чемодан свалился мне на голову, и от боли у меня искры посыпались из глаз. Наконец, благословение богу, мы прибыли в Казале. На перроне толпился народ. Спрашиваю у соседа по вагону, что происходит. В те времена разгула фашистских репрессий и бесчинств, едва собиралась толпа, каждую минуту можно было ждать самого худшего.

Сосед успокоил меня:

— Это городские власти пришли встретить вас, синьорина.

Полумертвая от усталости, чувствуя, что голова у меня разламывается, я сошла с поезда. Вижу, что важные синьоры во главе с мэром города идут мне навстречу. Когда я убедилась, что они действительно явились на вокзал ради меня, я забыла о головной боли, о нещадно жавших ноги туфлях, о снеге и одарила любезных синьоров самой очаровательной из своих улыбок.

Меня торжественно препроводили в гостиницу «Красная роза» и в виде особой чести поселили в комнате, где бог весть когда останавливался Виктор Эммануил II, о чем гласила соответствующая надпись. Комната была огромной, мрачной и полной таинственности; согревал ее большущий старинный камин. Когда его разожгли, гостиница чуть было не запылала, как чудовищный костер. Я не успокоилась, пока меня не перевели в другую комнату, менее роскошную, но зато более приветливую.

На следующий день я пела в «Севильском цирюльнике», и, право же, во всех отношениях это был «Цирюльник» с большой буквы.

В конце концов я была даже рада, что выступила в этом городке.

Худшее ждало меня в апреле, во время представления «Севильского цирюльника» в сицилийском городе Ачиреале. В нем была тогда одна-единственная гостиница, да вдобавок еще прескверная.

Моя артистическая уборная, если только ее можно так назвать, имела деревянный пол с потрескавшимися половицами. Из щелей шел противный запах: вероятно, внизу было стойло. Пришлось одеваться прямо на сцене, к вящему изумлению персонала театра.

Турне по Сицилии завершилось торжественным вечером в Палермо, на котором присутствовал король Виктор Эммануил III.

До этой сицилийской поездки я выступала в римском театре «Костанци», где вместе с Сегурой Талиеном и Мингетти пела «Лодолетту» под управлением Масканьи. Столица встретила меня столь же восторженно, как и год назад. Особенно дороги мне были похвалы Пьетро Масканьи. Он пожелал лично выразить свою глубокую признательность за тот творческий жар, с каким я с февраля 1918 года несколько лет подряд исполняла роль героини в «Лодолетте».