Голос крови - [28]

— Когда придет твоя жажда? — спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.

— Когда наступит ночь— ответила Тику. — Или раньше, я… Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться… Смогу.

Но Эррензи лишь рассмеялся легко и беззаботно и обнял ее.

— Я не виню тебя, — сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе. — Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся — к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.

Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы — Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника — и слушая глухой стук его сердца.

Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было — и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли они с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и потемневшую от времени деревянную флейту, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак — такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.

Но кого люди боятся, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому…

— Пойдем, — сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра колыхнул одежду — пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!

Таблица 2

Тридцать лет миновало.

Где сестра моя. Тику, не ведал никто.

Тридцать лет миновало.

Как пропала она,

И одни говорили: «Мертва»,

Другие: «Сбежала».

Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.

В молитвах сестру вспоминал.

Но не думал, что снова увижу.

Но в тот вечер увидел ее.

Возле колодца, на площади

Люди толпились.

Двух чужаков окружив.

Мужчина одет был по-царски.

Серьги сияли в ушах.

На плаще золотые застежки.

Пояс с кистями, но сам — безоружен.

Смотрел он надменно,

И волосы в свете заката пылали.

Девушка возле него — как верховная жрица.

Вся в украшениях, в светлой одежде.

Вдруг повернулась — узнал я сестру.

Темные волосы волнами падают.

Ими ветер играет.

Лицо, что я помнил, и все же чужое.

Тридцать лет миновало,

Но она, как и прежде

— Юная дева, весенний рассвет.

Я подумал: «Ее дочь или просто похожа».

Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.

О чем говорили они, я не слышал.

Но видел, что спор завели горожане,

Пытались узнать, что за люди.

Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул;

«Объясни же им. Тику!»

И я понял — это и правда сестра.

Она повернулась, шагнула вперед.

Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.

Был он высок, она до плеча ему не доставала.

Ни слова сказать не успел он —

Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,

Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.

Отлетел от удара он, рухнул на камки.

Застонал, шевельнулся, подняться не смог.

Она ж засмеялась.

И увидели мы, что глаза чужаков,

Как глаза тех зверей из степи,

Что добычу почуяли, вышли на след.

Отпрянули люди от них,

Чей-то голос раздался:

«Знаю, знаю его! Из Ниппура он, демон рыжеволосый.

Жаждущий крови и смерть приносящий!»

Вместе с другими бежал я оттуда,

О сестре никому не сказал я ни слова.

Лишь втайне оплакал ее, понимал;

Не человек она больше, но демон.

Так пьющие кровь на холме поселились,

В заброшенном доме.

В страхе люди дары в этот дом приносили.

Раз или два богачи рабов приводили туда и овец

Демонам в жертву.

Так надеялись смерть отвести от Урук а. Но ночами страшились дома покидать. Так дни проходили, убивала луна, и близился праздник.

— Луна ушла, — сказала Тику.

Они сидели на крыше, на плетеных циновках, и смотрели вниз. Звезды отражались в водах канала, и город темнел впереди, словно огромный курган, словно гряда облаков. Вдалеке мерцали огоньки двигались, вспыхивали и гасли — священная река очищала душу и тело, и в ночь перед праздником люди молились на берегу. Ветер доносил обрывки музыки, ритм барабанов и звуки струн.

— Завтра праздник, — сказала Тику.

Эррензи лег, заложив руки за голову. Его волосы разметались по циновкам, а глаза сейчас казались темнее ночи.

— Праздник — прекрасное время, — отозвался он и улыбнулся. Тику знала эту улыбку, жестокую и легкую одновременно. Она означала, что впереди кровавое веселье, и можно забыть об однообразии и скуке. — В праздник люди беспечны, они пьют и веселятся, и оттого кровь их много лучше…

— Да, завтра в храме Иннаны, — согласилась Тику.

Завтра… Огонь будет гореть в огромных чашах при входе, и порог переступят те, кто постился этой ночью. Придет царь, верховный жрец Ану, и сочетается священным браком с богиней. Так будет завтра. Так было каждый год, и до того, как Тику родилась, и после того, как покинула родной город. Каждый год люди празднуют священную свадьбу, оплодотворяют земли Урука.

Тику видела много праздников, но уже давно не входила в храмы. Ей не о чем было молиться и незачем приносить жертвы.

— Ты пришел за мной в полнолуние, — сказала Тику. Хозяин не шелохнулся, и она не знала, слушает он ее или нет. — Если бы пришел на две луны позже, меня отдали бы в храм Иннаны, и я осталась бы там.