Голос крови - [24]

Моя история была очень простой. Ночь, клуб, жгучая красотка, бьющая наповал своей энергией, страстные поцелуи — до и после, боль, столь сладкая, что хотелось встретить с ней смерть, безумие и… номер какой-то гостиницы, где я очнулся поутру. Раскалывалась голова, в зеркале отражалось темноглазое умертвив, на шее которого красовались две маленькие ранки, которые успели уже затянуться.

Я больше никогда не видел эту красавицу и до сих пор не до конца понимаю, почему она не убила меня, ведь я был так близок к забвению. Возможно, она говорила правду, когда, примериваясь к пульсирующей жилке на моей шее, жарко шептала мне в ухо, что хочет «поделиться даром», но я не слушал ее или не желал слушать. Может, у нее имелись какие-то другие причины, но это сейчас не важно, ибо было давно и неправда.

Сейчас куда как важнее решить, что делать с девушкой. В ней уже просыпается жажда, и скоро она станет нестерпимой. А это не может не пугать.

Иногда кажется, что не я смотрю на город, а город на меня. Уставится тысячей окон и подмигнет тысячей других, а то задернет шторы, мол, не вижу, а сам подглядывает.

Наверное, я схожу с ума. Наверное, нужно поспать. Только вот слать совсем не хотелось.

— Как «выписали»?

Похоже, лицо у меня было идиотское, потому что регистраторша сочувственно вздохнула.

— Так, выписали. Поправилась она, вот и отправили девочку домой. И документ остался, что отказывается от дальнейшей медицинской помощи; так и сказала, мол, все хорошо отлежусь пару дней, и на работу.

— На какую еще работу?!

В груди что-то екнуло и оборвалось.

— Ну так, с детишками она вроде возится, в детском садике каком-то.

— В каком еще детском садике?

— Ну откуда я знаю? — возмутилась регистраторша, сердито всколыхнув грудями. — Их столько, этих садиков… эй, Даниил, Даньк, ну ты чего?

Тревога пустила корни. Юный, голодный и совсем бестолковый вампир среди маленьких человечков. При мысли о том, что она может сделать, я скрипнул зубами. В глазах женщины появился испуг. Пришлось взять себя в руки, спросить, добавляя в голос капельку ласки и тепла:

— Теть Мань, а телефончик ее можешь дать? Очень надо. Я же знаю, у тебя все есть, все записано.

Регистраторша прищурилась хитро, пухлые губы изогнулись в улыбке:

— Понравилась, да? Да ты глаза-то не опускай, вижу, что понравилась. А что, хорошая девочка, приветливая. Тебе вон просила передать благодарности, сказала, что представляла себе травматологов страшными людьми, ан нет, весьма милые… слышь, милым тебя назвала. Да не егози ты так, дам тебе адрес. Телефона нет, уж извини. Чего не сделаешь, чтоб молодые были счастливы!

— Даниил Сергеевич, вас просят во вторую операционную. Медсестра с распахнутыми, вечно удивленными глазами, явилась, будто черт из табакерки. Пришлось идти.

Город этот разлучает нас. Кружит судьбы, будто снежинки на ветру, кружит, путая в лабиринтах двориков и забывая на площадях.

Город сводит нас. Прячет солнце, чтобы проще было разглядеть тепло сердец и искренность улыбок и побуждений. Город наш такой же, как мы…

Адрес Лизы в тот день я так и не достал. Как и в следующий. На третий тетя Маня дала его, многозначительно улыбаясь, всем своим видом показывая, что она-де за «счастье молодых».

И вот я поднимаюсь по древней (того и гляди, обвалится) лестнице, стены в подъезде исписаны неприличностями — и смотреть не хочется, а глаз цепляет. Внутри все нарастает тревога. Если б можно было, и не рассказывал бы ничего о… даре? проклятии? испытании, данном нам за грехи?

Если бы да кабы. Вот он, выбор в действии. Место прописки — комната в коммуналке; дверь открывает девица в коротком халатике, на лице след многих радостей и печалей. Смотрит так, что невольно отзывается мужское естество. Всегда был чувствителен к подобным невербальным призывам, а в новой своей сущности — тем более. Дышу ровнее, спрашиваю, насколько возможно вежливо и нейтрально, о Заботиной Елизавете. Огонек в глазах девицы меркнет — как же, не ею интересуются — ома пожимает плечиком и уходит куда-то в глубь баррикад. Шагаю следом, мимо проплывают шкафы и шкафчики, веревки с влажным бельем, шумная кухня, крикливые дети, цветастые занавески в проемах.

Девица идет, и ее бедра под халатиком не просто качаются, а так и ходят ходуном. Она стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, распахивает ее передо мной. Ощущая себя более чем неловко, шагаю в комнату. В пору евроремонтов и красивостей она выглядит какой-то старой, причем не той старостью, что претендует на созданный поколениями уют, а той, что проявляет себя отсыревшими обоями и легким запахом плесени.

— Лизка-то где? — переспрашивает мужчина, судя по всему, ее отец. Глаза с трудом фокусируются на мне. — А кто ж ее, курву, знает! Зазналась Лизка-то, не ходит к нам, простым трудягам. Чтоб ее!

«Простой трудяга» скользит по мне мутным взором. Мать вздыхает, сжимает худые пальцы и тихо спрашивает:

— А зачем вам Лизавета надобна?

— Хотел проверить самочувствие, выписалась она неожиданно, и я не успел…

Замолкаю, видя широко распахнутые глаза.

— Что с Лизонькой моей? Что-то случилось? Да не молчите же вы!

— Ничего страшного, ногу потянула. Она не говорила? Видно, не хотела тревожить, да и пустяки это, сущие пустяки.