Голос друга - [29]

Сердце мальчика болело от горя. Он вспоминал карателей, налетевших сворой разъяренных псов на деревню, плач, крики… Вспоминал брата Степана с закрученными за спину руками, ослепшего от крови, залившей лицо…

Дрожащими руками мальчик перелистывал книгу. Как хотелось прочитать ее!

Однажды рано-рано утром он завернул книгу в тряпицу, сунул под рубаху, туго затянул веревочный поясок и вышел из деревни.

У ног его вертелся похожий на коротконогую лису рыжий пес. Вдвоем они долго шли желтым жнивьем под осенним небом, в котором печально и кротко невидимые журавли прощались с родными полями и рощами.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Гриша со своим четвероногим спутником пришел в большое село на берегу широкой реки.

Мальчик подошел к чистой, крытой тесом избе — в ней помещалась школа — и робко постучал в выходившее на зады окно, завешенное кружевной занавеской.

3

В маленькой, со вчерашнего дня нетопленной комнате сидела за простым, ничем не покрытым столом старая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Подперев рукой седую голову, она перечитывала только что написанное ею письмо.

Керосиновая лампа с закоптелым стеклом освещала голые бревенчатые стены, узкую железную кровать без подушек и постельного белья. Возле холодной печки стояли старый, потертый чемодан и корзина, неумело перевязанная веревкой. И все в этой комнате говорило о том, что человек, живший в ней, старавшийся сделать ее поуютней, теперь уезжает навсегда.

В окно, наполовину завешенное вместо обычных кружевных занавесок газетой, смотрела морозная ночь.

Женщина прислушалась к далекому собачьему лаю, поправила очки в стальной оправе, снова склонилась над письмом.

«Мой дорогой, добрый друг! — читала она. — Стыдно мне, что я вынуждена обратиться к вам после стольких лет молчания с просьбой, да что поделаешь? Впрочем, дело не столько в просьбе, — дело в том, что мне необходимо поделиться с вами своими мыслями, переживаниями. Вы знаете, милый, добрый Аркадий Семенович, как я одинока, и, право же, мне некому, кроме вас, открыть душу. Простите мне мою навязчивость и терпеливо дочитайте до конца письмо…»

Она зябко повела плечами, задумалась. И тотчас вспомнились ей освещенная висячей лампой комната в далеком, полузабытом Петербурге, молодые лица друзей юности и он, Аркадий, — высокий, худой, с курчавой бородкой, в студенческой тужурке. Он стоит, положив руки на спинку стула. Свежо звучит его несильный тенор:

…Будет буря, мы поспорим

И помужествуем с ней!..

«Начну все-таки с просьбы, — читала она дальше. — Мне нужно, чтобы вы с Ольгой Петровной приютили меня, пока я не найду себе какого-нибудь другого пристанища. Вы удивлены? Да, я бросаю школу, в которой учительствовала почти четверть века, и на старости пускаюсь в неизвестное будущее.

Могу ли я сказать, — спрашиваю я себя, — что моя работа, особенно работа последних лет, хотя бы в какой-то мере напоминала творческий порыв, окрылявший нас в начале жизненного пути? Нет!.. К своему огорчению, я вынуждена признать, что просто тянула тяжелую, нудную лямку, дожидаясь пенсии. Горько мне признаваться в этом!

Но вот произошли события, открывшие мне глаза на мою жизнь, на жизнь, окружавшую меня. Такое, вы знаете, бывает. Бывает даже со столь старым человеком, как я. Вдруг, словно бы прозреваешь, словно бы луч солнца осветит твою тусклую жизнь. Именно так и случилось со мной. И уже много дней я живу как в бреду. И плачу, и даже пробую молиться, и не знаю, не знаю, что мне делать! Знаю одно: должна уйти, должна бежать отсюда и как-то изменить свою жизнь…

Вы, конечно, слышали, читали о волнениях и в нашей губернии. В семи верстах от моего села крестьяне разгромили и сожгли поместье князей Тугариных Белые Ключи. Совершили они этот акт возмездия в порыве справедливого гнева, потому что сиятельные землевладельцы довели их до крайности — до полной нищеты, разорили их, превратили их жизнь в цепь нескончаемых обид, притеснений, унижений. А тут еще неурожай, голод…

Последствия были ужасны. Каратели перепороли поголовно население трех деревень. Девять человек угнали на каторгу.

Трудно мне писать об этом. Все еще слишком свежо в памяти и болит, как незажившая рана. Я ведь знала почти всех этих забитых, обездоленных людей — я долго жила с ними. И я поставила перед собой вопрос: с кем же я? на чьей стороне? Конечно — о, конечно же! — всем сердцем, всей душой я на стороне несчастного народа! А на деле оказалось совсем другое, и это открытие было новым и горьким для меня. Я отлично ладила с попом, урядником, церковным старостой, лавочником, даже с кабатчиком — со всеми, от кого зависел мой покой, мое сравнительное благополучие. Я рабски трепетала перед инспектором, грубым, невежественным чиновником.

Но даже не это еще самое плохое! Самое плохое то, что рабски следуя убогой школьной программе, не решаясь внести в нее дух живой жизни и правды, я, чтобы не нажить себе неприятностей, безропотно забивала головы ребятишек сухой, позорной, вредной дребеденью. Кого я воспитывала? Покорных рабов? Да и думала ли я о воспитании, особенно в последние годы? Постарела, притерпелась, смирилась… Ах, боже мой! Я плачу, когда пишу вам об этом.