Голос друга - [28]

М. Горький

1

Пожар разгорался. Звезды казались мельче, бледнее на выцветшем в свете зарева небе. Черные деревья словно отшатнулись от жаркого пламени, взметнув кверху ветви, да так и застыли в ужасе.

Горели службы, скотный двор. Языки огня лизали стены барского дома. В нарастающем гуле пожара слышался визгливый вой обезумевшего от страха сеттера, метавшегося под окнами с выбитыми стеклами, слышалось блеяние овец, рассыпавшихся по парку, тревожное ржание лошадей, невидимых за кустами сирени.

В темноте под деревьями стояли люди. Безмолвно смотрели на дело рук своих.

Один стоял впереди, на виду у всех, резко освещенный красным отблеском пожара. Стоял на высокой истоптанной клумбе, опершись на палку, выдернутую из плетня. Босой ногой он наступил на поваленную беломраморную фигуру козлоного фавна, украшавшую клумбу. С дикой, исступленной радостью смотрел этот человек, — худой, высокий парень в домотканой рубахе, — на пожар, на темное тело немца — управляющего княжеским имением, распростертое вниз головой на широких ступенях лестницы барского дома.

Крестьянский мальчик притаился за толстым стволом старой липы, обмирая и от страха, и от непонятного ему самому восторга. Сердце его билось короткими учащенными ударами. Все, что он видел, и ужасало его, и казалось не то праздником, не то какой-то сказкой, страшной и потому особенно увлекательной.

Когда мужики и бабы зловеще-молчаливой толпой двинулись под вечер к барскому поместью, он и еще несколько ребятишек увязались было за ними. Их гнали домой, грозили им. Они останавливались, отставали, потом снова бежали за взрослыми.

Миновав длинную липовую аллею, толпа подошла к дому с колоннами. В окнах его отражалась вечерняя заря. Все выглядело таким красивым, безмятежным в этот тихий час — и клумба белых левкоев, и белые колонны, тронутые синевой сумерек, и округлые темные кроны лип.

Но этот дом, и старый парк, и клумба принадлежали людям, превратившим жизнь других людей, ютившихся тут же, по соседству, в убогих избенках под соломенными крышами, в цепь нескончаемых страданий. Мужики и бабы, пришедшие из окрестных деревень к родовому гнезду князей Тугариных, почти никогда и не видели тех, зимою проживавших в столице, летом разъезжавших по заграницам. Но испокон веку над их жизнью, над жизнью их отцов, дедов, их детей и внуков черной тенью стоял княжеский род, как некое неумолимое, требовательное, равнодушное к их бедам божество. И терпеть его гнет не стало сил.

Мальчик увидел взрыв праведного народного гнева, взрыв, в котором в какое-то одно мгновение, устрашающее, как удар молнии, излились, выплеснулись наружу вековечное горе и нужда обездоленных людей. И что могли поделать растерянные выстрелы, которыми немец-управляющий встретил крестьян?..

Мальчик видел вихрь народной ненависти и отчаяния, пронесшийся по парку, по дому, вихрь, раздувший пожар.

Он стоял и смотрел на пожар. Он знал: в темноте под деревьями стояли отец, мать, знакомые мужики и бабы из родной деревни. Он видел брата Степана, одиноко стоявшего на клумбе. И все они казались ему какими-то новыми, словно и вовсе незнакомыми.

Потом, прячась за кустами сирени, он подобрался ближе к дому. Присев на корточки, он разглядывал при свете пожара черепки тонкой фарфоровой посуды с пестрым узором цветов, граненые стекляшки от разбитой люстры. Перед ним лежал в изломанной золотой раме прорванный портрет лысого военного с пышными бачками на круглом курносом лице. И вдруг мальчик увидел книгу. А вот другая, вот еще и еще, красивые книги, в разноцветных кожаных переплетах… Он боязливо поднял ту, что была ближе к нему, и, раскрыв ее на первой странице, ошеломленно уставился на единственную в книге картинку.

На ней был изображен человек в лохмотьях, наступивший босой ногой на раздувшееся брюхо мертвого чудовища. Человек стоял, запрокинув косматую голову, опираясь на топор с длинным топорищем.

Мальчик сунул книгу под рубаху, зажал в кулаке граненую стекляшку и пустился бежать. Он бежал домой темными полями, плача от усталости и страха. Ему казалось, что за ним кто-то гонится большими бесшумными прыжками. Быть может, то был козлоногий бес с клумбы, которого ударом палки свалил брат Степан…

Мальчик споткнулся и упал в холодную от обильной росы траву. Он выронил стекляшку, но искать ее не стал. Он лежал, не смея пошевелиться, и широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, где полнеба охватило зарево пожара. Оно было живым, оно шевелилось, то затухая и спадая, то снова взмывая вверх, как раздуваемое ветром красное полотнище.

Днем в притихшую, словно обезлюдевшую деревню въехал карательный отряд…

2

Изредка Гриша тайком пробирался на сеновал — под крышу, в самый дальний угол. Разгребал сено, доставал книгу, завернутую в чистую тряпицу, ту самую, что подобрал возле барского дома.

Подолгу сидел он на сеновале, перелистывая страницы, разглядывая непонятные буквы. Книга была для него немой — он не мог услышать ее голос. Но почему-то он думал, что это — особенная книга. Если бы она вдруг заговорила, он узнал бы очень нужное. Наверно, он думал так потому, что в книге был рисунок. Каждый раз, когда Гриша смотрел на него, он вспоминал брата Степана, стоявшего с палкой в руках на клумбе в отблесках пожара. Ему казалось, что человек на рисунке даже похож на Степана — такой же худой, косматый, с тяжелыми кулаками землероба. А чудовище, убитое им, похоже на змия, которого проткнул копьем, сидя на белом коне, святой Егорий — в церкви, на иконе. Егорий — смелый, добрый. И этот мужик с топором тоже, видать, добрый. А змий — злой. И казаки, будь они прокляты, злые!