Голос блокадного Ленинграда - [4]

обменялись мы через стекло.

А потом вперед пошел автобус,

закачался город у окна…

Я не знаю — может быть, мы оба

пожалели, может — я одна.

Я простая. Не люблю таиться.

Слушайте, товарищ военком:

вот мой адрес. Может, пригодится?

Может, забежите вечерком?

Если ж снова я вас повстречаю

в Доме Красной Армии, в саду

или на проспекте — не смущайтесь,—

я к вам непременно подойду.

Очень страшно, что, случайно встретив,

только из-за странного стыда,

может быть, вернейшего на свете

друга потеряешь навсегда…

1934

Память

О девочка, все связано с тобою:

морской весны первоначальный цвет,

окраина в дыму, трамваи с бою,

холодный чай, нетронутый обед…

Вся белизна, сравнимая с палатой,

вся тишина и грохот за окном.

Все, чем перед тобою виновата,—

работа, спешка, неуютный дом.

И все слова, которые ты знала

и, как скворец, могла произносить,

и все, что на земле зовется «жалость»,

и все, что хочет зеленеть и жить…

И странно знать и невозможно верить,

что эту память называем смертью.

1934

КИРОВУ

Мы с мертвыми прощаемся не сразу:

все не смириться сердцу, не понять…

К зиянью смерти не привыкнуть глазу,

устам не разомкнуться, не сказать.

И в миг прощанья с гордым и любимым,

когда сквозь город двигался лафет,

«Да!» — грозно говорил рассудок,

                                «Нет!» —

ответила душа неукротимо.

Декабрь 1934

Город

1

Как уходила по утрам

и как старалась быть веселой!

Калитки пели по дворам,

и школьники спешили в школы…

Тихонько, ощупью, впотьмах,

в ознобе утро проступает.

Окошки теплились в домах,

обледенев, брели трамваи.

Как будто с полюса они

брели, в молочном блеске стекол,

зеленоватые огни

сияли на дуге высокой…

Особый свет у фонарей —

тревожный, желтый и непрочный..

Шли на работу. У дверей

крестьянский говорок молочниц.

Морозит, брезжит. Все нежней

и трепетней огни. Светает.

Но знаю, в комнате твоей

темно и дым табачный тает.

Бессонный папиросный чад

и чаепитья беспорядок,

и только часики стучат

с холодной пепельницей рядом…

2

А ночь шумит еще в ушах

с неутихающею силой,

и осторожная душа

нарочно сонной притворилась.

Она пока утолена

беседой милого свиданья,

не обращается она

ни к слову, ни к воспоминанью…

3

И утренний шумит вокзал.

Здесь рубежи просторов, странствий.

Он все такой же, как сказал,—

вне времени и вне пространства.

Он все такой же, старый друг,

свидетель всех моих скитаний,

неубывающих разлук,

неубывающих свиданий…

1935

" Я люблю сигнал зеленый, "

Я люблю сигнал зеленый,

знак свободного пути.

Нелюбимой, невлюбленной,

хорошо одной брести.

Снег легчайший осторожно

вертится у самых губ…

О, я знаю — все возможно,

все сумею, все смогу.

Разве так уж ты устала,

беспокойная душа,

разве молодости мало

мира, круглого как шар?

И твердят во всей природе

зеленые огоньки:

проходите, путь свободен

от любви и от тоски…

1935

" А помнишь дорогу "

А помнишь дорогу

и песни того пассажира?

Едва запоем —

и от горя, от счастья невмочь.

Как мчался состав

по овальной поверхности мира!

Какими снегами

встречала казахская ночь!

Едва запоем —

и привстанем, и глянем с тревогой

друг другу в глаза,

и молчим, ничего не тая…

Все те же ли мы,

и готовы ли вместе в дорогу,

и так ли, как раньше,

далекие манят края?

Как пел пассажир

пятилетье назад, пятилетье!

Геолог он был и разведчик —

скитался везде потому.

Он пел о любви и разлуке:

«Меня дорогая не встретит».

А больше всего — о разлуке…

И все подпевали ему.

Я слышала —

к этим годам и желанья становятся

                                 реже,

и жадность и легкость уходят,

зови не зови…

Но песня за нас отвечает —

вы те же, что были, вы те же!..

И верю я песне,

как верю тебе и любви.

1935

Севастополь

Белый город, синие заливы,

на высоких мачтах — огоньки…

Нет, я буду все-таки счастливой,

многим неудачам вопреки.

Ни потери, ни тоска, ни горе

с милою землей не разлучат,

где такое трепетное море

кропотливо трудится, ворча,

где орлы и планеры летают,

где любому камешку — сиять,

где ничто-ничто не исчезает

и не возвращается опять.

1935

Сиделка

Ночная, горькая больница,

палаты, горе, полутьма…

В сиделках — Жизнь, и ей не спится

и с каждым нянчится сама.

Косынкой повязалась гладко,

и рыжевата, как всегда.

А на груди, поверх халата,

знак Обороны и Труда.

И все, кому она подушки

поправит, в бред и забытье

уносят нежные веснушки

и руки жесткие ее.

И все, кому она прилежно

прохладное подаст питье,

запоминают говор нежный

и руки жесткие ее.

И каждый, костенея, труся,

о смерти зная наперед,

зовет ее к себе:

                — Маруся,

Марусенька…—

              И Жизнь идет.

1935

Карадаг

Колеблет зной холмов простор,

земля чадит вечерней мятой.

Орел распластанный, крылатый

висит, качаясь между гор.

И камни, видные едва

со дна прибрежного селенья,

здесь принимают форму льва,

монгола, женщины, оленя…

Бывает — другу укажи

на то, что неприметно даже,—

сама собой заблещет жизнь

и о себе сама расскажет.

Но пусть любимым будет друг,

пусть выбран будет не случайно,

чтоб для него открытой тайной

и сам ты изумился вдруг:

ведь все, что творчеством зовут,

любовь или стихосложенье,

берет начало только тут —

в понятном другу удивленье…

…Вот так и шла я и вела,

указывала на обрывы,

на мыс, как ржавая стрела

летящий в полукруг залива,

на берег в розовых огнях,

на дальний остов теплохода…

И благодарная природа

все рассказала за меня.