Голос блокадного Ленинграда - [22]

Новоселье

Осенью 1942 года из об-

щежитий при предприятиях и

учреждениях ленинградцы

возвращаются в жилые дома,

покинутые многими в первую

блокадную зиму.

…И вновь зима: летят, летят метели.

Враг все еще у городских ворот.

Но я зову тебя на новоселье:

мы новосельем

             встретим Новый год.

Еще враги свирепый и бесцельный

ведут обстрел по городу со зла —

и слышен хруст стены и плач стекла,—

но я тебя зову — на новоселье.

Смотри, вот новое мое жилище…

Где старые хозяева его?

Одни в земле,

             других нигде не сыщешь,

нет ни следа, ни вести — ничего…

И властно воцарилось запустенье

в когда-то светлом, радостном дому,

дышала смерть на городские стены,

твердя: «Быть пусту дому твоему».

Здесь холодом несло из каждой щели,

отсюда  ч е л о в е к  ушел…

                              Но вот

зову тебя сюда, на новоселье,

под этим кровом

               встретить Новый год.

Смотри, я содрала с померкших стекол

унылые бумажные кресты,

зажгла очаг, — огонь лучист и тепел.

Сюда вернулись люди: я и ты.

Вот здесь расставим мы библиотеку,

здесь будет столик, стульчик и кровать

для очень маленького человека:

он в этом доме станет подрастать.

О строгие взыскательные тени

былых хозяев дома моего,

благословите наше поселенье,

покой и долголетие его.

И мы тепло надышим в дом, который

был занят смертью, погружен во тьму…

Здесь будет жизнь!

                  Ты жив, ты бьешься, город,

не быть же пусту дому твоему!

31 декабря 1942

Песня о жене патриота

Хорошие письма из дальнего тыла

   сержант от жены получал.

И сразу, покамест душа не остыла,

   друзьям по оружью читал.

А письма летели сквозь дымные ветры,

   сквозь горькое пламя войны,

в зеленых, как вешние листья, конвертах,

   сердечные письма жены.

Писала, что родиной стал из чужбины

   далекий сибирский колхоз.

Жалела, что муж не оставил ей сына,—

   отца б дожидался да рос…

Читали — улыбка с лица не скрывалась,

   читали — слезы'  не сдержав.

— Хорошая другу подружка досталась,

   будь счастлив, товарищ сержант!

— Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,

   земные поклоны от нас.

Совет да любовь вам, да ласковых деток,

   когда отгрохочет война…

А ночью прорвали враги оборону,—

   отчизне грозила беда.

И пал он обычною смертью героя,

   заветный рубеж не отдав.

Друзья собрались и жене написали,

   как младшей сестре дорогой:

«Поплачь, дорогая, убудет печали,

   поплачь же над ним, над собой…»

Ответ получили в таком же конверте,

   зеленом, как листья весной.

И всем показалось, что не было смерти,

   что рядом их друг боевой.

«Спасибо за дружбу, отважная рота,

   но знайте, — писала она,—

не плачет, не плачет вдова патриота,

   покамест бушует война.

Когда же сражений умолкнут раскаты

   и каждый к жене заспешит,

в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,

   по-женски поплачу, навзрыд…»

…Так бейся же насмерть, отважная рота,

   готовь же отмщенье свое —

за то, что не плачет вдова патриота,

   за бедное сердце ее…

Январь 1943

Третье письмо на Каму

В ночь на восемнадцатое

января 1943 года «Последний

час» сообщил всей стране о

прорыве блокады Ленинграда.

…О дорогая, дальняя, ты слышишь?

Разорвано проклятое кольцо!

Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,

в сияющих слезах твое лицо.

Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,

и не стыдимся слез своих: теплей

в сердцах у нас, бесслезных и упрямых,

не плакавших в прошедшем феврале.

Да будут слезы эти как молитва.

А на врагов — расплавленным свинцом

пускай падут они в минуты битвы

за все, за всех, задушенных кольцом.

За девочек, по-старчески печальных,

у булочных стоявших, у дверей,

за трупы их в пикейных одеяльцах,

за страшное молчанье матерей…

О, наша месть — она еще в начале,—

мы длинный счет врагам приберегли:

мы отомстим за все, о чем молчали,

за все, что скрыли

                  от Большой Земли!

Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер

я расскажу подробно, обо всем,

когда вернемся в ленинградский дом,

когда я выбегу тебе навстречу.

О, как мы встретим наших ленинградцев,

не забывавших колыбель свою!

Нам только надо в городе прибраться:

он пострадал, он потемнел в бою.

Но мы залечим все его увечья,

следы ожогов злых, пороховых.

Мы в новых платьях выйдем к вам

                               навстречу,

к «стреле», пришедшей прямо из Москвы.

Я не мечтаю — это так и будет,

минута долгожданная близка,

но тяжкий рев разгневанных орудий

еще мы слышим: мы в бою пока.

Еще не до конца снята блокада…

Родная, до свидания!

                    Иду

к обычному и грозному труду

во имя новой жизни Ленинграда.

18—19 января 1943

«Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер…»

Ты слышишь ли?  Живой и  влажный  ветер

в садах играет, ветки шевеля!

Ты помнишь ли, что есть еще на свете

земной простор, дороги и поля?

Мне в городе, годами осажденном,

в том городе, откуда нет путей,

все видится простор освобожденный

в бескрайней, дикой, русской красоте.

Мне в городе, где нет зверей домашних,

ни голубей, — хотя б в одном окне,—

мерещатся грачи на рыжих пашнях

и дед Мазай с зайчатами в челне.

Мне в городе, где нет огней вечерних,

где только в мертвой комнате окно

порою вспыхнет, не затемнено,

а окна у живых — чернее черни,—

так нужно знать, что все, как прежде, живо,

что где-то в глубине родной страны

все те же зори, журавли, разливы,