Голос блокадного Ленинграда - [16]

они несли с реки в бутылках воду.

Их путь был страшен,

                   хоть и недалек.

И подошел к ним человек в шинели,

взглянул —

          и вынул хлебный свой паек,

трехсотграммовый, весь обледенелый.

И разломил, и детям дал чужим,

и постоял, пока они поели.

И мать рукою серою, как дым,

дотронулась до рукава шинели.

Дотронулась, не посветлев в лице…

Не ведал мир движенья благодарней!

Мы знали всё о жизни наших армий,

стоявших с нами в городе, в кольце.

…Они расстались. Мать пошла направо,

боец вперед — по снегу и по льду.

Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,

от голода качаясь на ходу.

Он шел на фронт, мучительно палим

стыдом отца, мужчины и солдата:

огромный город умирал за ним

в седых лучах январского заката.

Он шел на фронт, одолевая бред,

все время помня — нет, не помня — зная,

что женщина глядит ему вослед,

благодаря его, не укоряя.

Он снег глотал, он чувствовал с досадой,

что слишком тяжелеет автомат,

добрел до фронта и пополз в засаду

на истребленье вражеских солдат…

…Теперь ты понимаешь — почему

нет Армии на всей земле любимей,

нет преданней ее народу своему,

великодушней и непобедимей!

Январь 1942

Февральский дневник

I

Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

не плача, рассказала, что вчера

единственного схоронила друга,

и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова,

я тоже — ленинградская вдова.

Мы съели хлеб,

             что был отложен на день,

в один платок закутались вдвоем,

и тихо-тихо стало в Ленинграде.

Один, стуча, трудился метроном…

И стыли ноги, и томилась свечка.

Вокруг ее слепого огонька

образовалось лунное колечко,

похожее на радугу слегка.

Когда немного посветлело небо,

мы вместе вышли за водой и хлебом

и услыхали дальней канонады

рыдающий, тяжелый, мерный гул:

то Армия рвала кольцо блокады,

вела огонь по нашему врагу.

II

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных…

Так с декабря кочуют горожане

за много верст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых, обледеневших зданий

отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин.

Свистят снаряды, свирепеет стужа…

— Товарищи, мы в огненном кольце.

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завернутое в одеяло тело

на Охтинское кладбище везет.

Везет, качаясь, — к вечеру добраться б…

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин!

                       Провозят ленинградца,

погибшего на боевом посту.

Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже недосчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем.  Слез для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не дает.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на Охтинском, на правом берегу.

III

Как  мы  в ту ночь  молчали,  как молчали…

Но я должна, мне надо говорить

с тобой, сестра по гневу и печали:

прозрачны мысли и душа горит.

Уже страданьям нашим не найти

ни меры, ни названья, ни сравненья.

Но мы в конце тернистого пути

и знаем — близок день освобожденья. —

Наверно, будет грозный этот день

давно забытой радостью отмечен:

наверное, огонь дадут везде,

во все дома дадут, на целый вечер.

Двойною жизнью мы сейчас живем:

в кольце, во мраке, в голоде, в печали

мы дышим завтрашним,

                    свободным, щедрым днем,

мы этот день уже завоевали.

IV

Враги ломились в  город наш  свободный,

крошились камни городских ворот…

Но вышел на проспект Международный

вооруженный трудовой народ.

Он шел с бессмертным

                    возгласом в груди:

— Умрем, но Красный Питер

                         не сдадим!..

Красногвардейцы, вспомнив о былом,

формировали новые отряды,

и собирал бутылки каждый дом

и собственную строил баррикаду.

И вот за это долгими ночами

пытал нас враг железом и огнем…

— Ты сдашься, струсишь, — бомбы нам

                                  кричали,—

забьешься в землю, упадешь ничком.

Дрожа, запросят плена, как пощады,

не только люди — камни Ленинграда!

Но мы стояли на высоких крышах

с закинутою к небу головой,

не покидали хрупких наших вышек,

лопату сжав немеющей рукой.

…Настанет день,

                 и, радуясь, спеша,

еще печальных не убрав развалин,

мы будем так наш город украшать,

как люди никогда не украшали.

И вот тогда на самом стройном зданье,

лицом к восходу солнца самого,

поставим мраморное изваянье

простого труженика ПВО.

Пускай стоит, всегда зарей объятый,

так, как стоял, держа неравный бой:

с закинутою к небу головой,

с единственным оружием — лопатой.

V

О древнее орудие земное,

лопата,

       верная сестра земли!

Какой мы путь немыслимый с тобою

от баррикад до кладбища прошли.

Мне и самой порою не понять

всего, что выдержали мы с тобою…

Пройдя сквозь пытки страха и огня,

мы выдержали испытанье боем.

И каждый, защищавший Ленинград,

вложивший руку в пламенные раны,

не просто горожанин, а солдат,

по мужеству подобный ветерану.

Но тот, кто не жил с нами, — не поверит,