Гологор - [7]

— Да я не спорю, — согласилась Катя.

— Не знаю, чего ты хочешь, — продолжала тетка Лиза, — только с племяшом моим ой какой счастливой быть можно!

Вечером Колька слезно просил, чтобы утром его взяли проводить Сашку с Катей. Но в половине шестого он так сладко и непробудно спал, что не стали его тормошить. Тетка не дала Кате нести ее рюкзак и взвалила на себя. Сашка подхватил чемодан легко, явно с демонстрацией своей силы и привычности. Вдвое тяжелее рюкзак, чем Катин, ничуть не сутулил его, словно набит был ватой или вообще воздухом накачанный. Идти-то было вовсе ничего, каких-то полста метров вокруг огорода и еще метров двадцать назад, напрямую шагов двадцать было бы всего. Ночью Кате казалось, что проезжающие машины прямо по крыльцу проскакивают и задевают кузовами углы дома.

Пока ждали автобус, тетка все давала хозяйские да женские советы Кате. Сашка стоял, привалившись рюкзаком к опорному столбу «ожидаловки», и поеживался от прохлады. Как-никак осень! Самая середина ее! Уже однажды и снег выпадал, да за полдень стаял. Обычное дело для Сибири!

А сегодня небо чистое, и день будет теплый. Попрохладней даже лучше бы — идти легче. Но опять же, в сырую да прохладную погоду идти скучно! А жарко будет, лишнее снять можно. Такой подъем ожидается, что жарко все равно будет. Даже когда пустой идешь!

Когда автобус появился из-за поворота, наспех прощались и целовались. В автобусе оказались свободные места, и все приняли это как доброе предзнаменование. Автобус фыркнул дымом, качнулся и начал отваливать влево от «ожидаловки», где тетка Лиза долго махала им вслед.

Проскочили открытый переезд, и лес начался сразу, с обеих сторон, но пока он мало чем отличался от всех лесов, в каких Кате приходилось бывать. Ольха да береза. Черемушник местами, рябина. Осеннее разноцветье было здесь совсем такое же, как и под Москвой, и не верилось, что это обочина знаменитой сибирской тайги, что эта тайга где-то совсем рядом. Тайгу Катя представляла себе по картине Шишкина, обязательно громадные поваленные деревья, бурелом непроходимый, темень под кронами, громадные змеи под ногами, медведи за колодинами и тишина жуткая и тревожная. Впрочем, она допускала и даже понимала, что все это должно быть не так, если там живут люди, однако образы воображения и образы сознания сосуществовали рядом и одновременно, нисколько не противореча и не мешая друг другу.

Сначала тракт шел широкой долиной, которую вполне можно было принять за равнину, но это лишь первые несколько минут. Быстро, прямо на глазах, долина с обеих сторон начинала обрастать горами, сужаться сперва примерно до километра в ширину, потом все теснее и теснее становилось в долине, и вот она уже превратилась в ущелье, где место было всего для автобуса да мелкой, бурливой горной речушки, мчащейся в обратную сторону по ходу автобуса по сплошному камнепаду. Камней не было видно по берегам, плотно заросшим кустарником и мхами, и оттого казалось, что кто-то специально с вершин подступивших скал накидал камни по руслу речки…

Теперь Катя могла вполне оценить особенность горной осени. Движение автобуса создавало впечатление фантастической пляски красок. Волны зеленого, желтого, красного, багрового цветов плыли, колыхались, разбегались в стороны. Через запыленное окно автобуса, да если еще прищурить глаза, все окружающее воспринималось как нечто импрессионистское, или уж такое было у нее испорченное воображение, что все, что виделось, просилось в иные контуры и формы, просилось к переиначиванию, переименованию и, наверное, к ограничению — слишком много было всего, что не успевало фиксироваться, оцениваться, осознаваться. Минут через двадцать Кате совершенно искренне хотелось увидеть подрамник, потому что восторг готов был перейти в подавленность, и возникло ощущение несоразмерности между тем, что она видела, и способностями видеть и воспринимать. В отчаянии она оглянулась на Сашку. Стало обидно. А может быть, он даже не понимает всей красоты своего мира или понимает ее слегка, поверхностно, может быть, он настолько привык к ней, что не замечает ее оттенков и тонкостей. Но такое хорошее было у него лицо, когда он смотрел в окно, что она буквально захлебнулась от зависти.

Ущелье внезапно, в один рывок автобуса широко распахнулось, и горы, кособочась, торопливо разбежались в стороны. Автобус вырвался в долину, охмуренную желтизной сплошного березняка. В отличие от ущелья, здесь уже и на земле было изрядно листа. Ветер гонял его по асфальту и пылью присыпал на обочинах. Здесь, в долине, была уже та самая осень, которая намного больше грусть, чем любование, когда понимаешь, что желтый, красный и все прочие цвета осени и их оттенки есть по сути цвета траура по лету, красочный похоронный обряд; когда начинают проситься печальные параллели в личную жизнь, когда даже самый неисправимый оптимист нет-нет да и собьется с привычных интонаций!..

Автобус остановился, хотя поблизости не было даже признаков жилья. Сашка объяснил: воду в радиатор доливают, сейчас подъем начнется. Гологор, объяснял он, это как бы плато, хотя там километра ровного нет, пади да гривы, но самая низкая точка все равно на девятьсот метров над уровнем моря. Автобус немного поднимется, а потом пойдет вправо, как бы в обход. Тут они сойдут, а дальше пешком.