Голодная степь - [92]

— Мурат,  — качал седой головой Рахимбаев,  — у тебя кто больше думает, тюбетейка на голове или голова? Мы отбежать не успеем, как обрушим крышу и она накроет нас.

— Пойдет враздрай, обязательно враздрай,  — согласился и Гаяс.

Горбушин выслушал все точки зрения и не высказал свою, так как никогда не поднимал и даже не видел, как поднимают мостовой кран на стены. Он неловко молчал. Рахимбаев понял его состояние и положил ему на плечо ладонь:

— Не волнуйся, Никита, поднимем!

Рядом с ними Гаяс, почесывая волосатую грудь, важным тоном предложил поднять кран четырьмя трехтонными талями. Рахимбаев покивал:

— Ты близок к правде, Гаяс. За что зацепимся, чтобы крыша не пошла враздрай?

— За столбы, Нариман-ака, за столбы, за что же еще?

— Ты опять близок к правде, Гаяс. За столбы, не за воздух. За какие столбы мы зацепимся, покажи мне.

Гаяс долго смотрел, подняв голову, на симметрично расставленные, косо уходящие вверх опорные белые столбы. Короче, Рахимбаев ни с кем не согласился. Он решил зацепить тали за столбы внизу, на стене, у их основания, там они были наиболее крепки, а если бы не выдержали тяжести и лопнули, крыша все равно не обрушилась бы. Две трехтонные тали Рахимбаев приказал навесить на два рядом стоящие столба, а две такие же — на столбы противоположной стены.

Так началась последняя физически тяжелая работа. Люди привыкли талевыми цепями поднимать части машин, но те трудности были цветочками в сравнении вот с этими, когда надо было с помощью талей поднимать не триста килограммов, а четыре с половиной тонны. Да чего стоило мощные тали поднять на подкрановые стены…

Восемь человек, по двое на каждую таль, потянули цепи, поднимая двести семьдесят пудов груза. Еще два человека, держа ручку лебедки, следили за тем, чтобы крану ничто не мешало подниматься, то есть чтобы его концы не задевали за стены. Эти два человека, Ким и Джабаров, стояли на стенах, командуя подъемом. Они так напряженно кричали вниз, подавая команды, что к вечеру оба остались без голоса.

К полуночи кран подняли на три метра, закрепили тали и лебедку, оставив его висеть в воздухе, и пошли по домам, шатаясь от усталости, но с хорошим чувством исполненного трудного дела. Утром со свежими силами взялись за работу, и в полдень кран уже был на рельсах. Тут перекур объявили на целый час — вполне заслуженный всеми отдых. Он быстро прошел, потому что каждому было что сказать о своих надеждах, усилиях и страхе и, наконец, о радости, что все так успешно завершилось.

К крану подключили ток. Мурат поднялся по металлической лесенке в будку крановщика, погнал кран на обкатку в конец здания, потом назад к воротам. Кран покряхтывал, постанывал — запевал рабочую песню.

Мурат сверху поглядывал именинником.

54

Маки уже отцвели. На высоких, тонких ножках печально качались темно-коричневые головки. И это было все, что осталось на дувале от волшебной красоты, встретившей ее здесь. Не так ли начинается и заканчивается жизнь человека?

Рудена смутно думала об этом, вглядываясь в темные кубышечки, что так еще недавно были дивными цветами. Слезы текли из ее глаз.

С Горбушиным все кончено. Она хорошо отрепетировала предполагаемый разговор с ним, подошла к нему и сказала, что если может бесконечно молчать он, то не может этого она,  — пусть после работы отстанет от всех, они пойдут домой вместе и объяснятся. Горбушин молча кивнул.

А на дороге, как только отошли от завода, он сразил ее жесткими словами:

— Нам не о чем говорить, Рудена. На ребенка я буду тебе давать, а если не хочешь его воспитывать, отдам отцу и мачехе, вырастят. На этом и кончим. Я много думал о себе, о тебе, о ребенке и ни разу не смог представить, что мы женаты. Я это говорю к тому, что никакого легкомыслия в этом вопросе я не допустил. Ну вот и все. Пережевывать старое я отказываюсь.

И Рудена почувствовала впервые, что идет рядом с нею чужой, совершенно чужой человек и старается обидеть ее как можно больнее.

— Нет у нас ребенка и не будет…  — глухо, пересохшим языком проговорила она с тяжелым усилием.  — Я соврала, думала удержать тебя, но удерживать и не стоило, оказывается…

И остановилась. Было темно, с юга тянул душный ветерок.

— Прости меня, если сможешь,  — сказал Горбушин.  — Ты еще встретишь человека, который тебя полюбит…

Рудена резко ощутила ненужность этих слов, и силы вдруг пришли к ней. Она закричала громко, надрывно, захлебываясь слезами:

— Л где я его найду, на дороге хорошие валяются?! Вся моя жизнь связана с заводом, а что я видела? Ты — третий у меня, и все меня бросили… Или, думаешь, я не знаю, как смотрят окружающие на таких, как я?! Ну иди, иди, чего остановился?! Вот дорога, шагай!..  — И зло, матерно выругалась.

Горбушин пошел торопливо… Рудена осталась. Долго смотрела ему вслед, а когда перестала его видеть, подошла к стоящему у дороги телеграфному столбу, вскинув руки, прижалась к нему лбом и зарыдала.

Выплакав первые жгучие слезы, она подумала, что спешить ей некуда, отошла в сторону от дороги, чтобы не заметил никто проходивший мимо, опустилась на жесткую почву с колючими травинками и задумалась, чуть вздрагивая от только что сотрясавших ее рыданий. Кажется, она искала какую-то особую меру, чтобы измерить все свои несчастья.