Голодная степь - [74]

Это обрадовало Горбушина, и он живо спросил:

— Повестка дня?

— Как скорее достроить дизель-электрическую станцию.

— Чудесно! В какое время собираться?

Рип медлила с ответом, отчужденно глядя в сторону. Сказала Муасам:

— После работы, товарищ Никита…

— Но у нас удлиненный рабочий день, не хотелось бы прерывать его. Нельзя собрание перенести на воскресенье?

— В воскресный день трудно собрать ребят,  — с легким раздражением и теперь глядя в лицо Горбушину, сказала Рип.

— Пожалуй, это верно…

Ему хотелось говорить с ней как можно дольше, но он заметил: Рип лишь помогает Муасам в наиболее трудные для нее моменты, этим и объясняется ее внимание к нему.

— Мурат, ты, Шакир, идите собрание… Другие слесари нада работать там, на ДЭС!  — Теперь Муасам теребила одну из своих тонких длинных кос, переброшенных на грудь, заправленных за поясок.

Приблизились мужчины. Девушки отошли к другому борту. Муасам, вскочив в кузов, подала руку Рип, помогая подняться ей, не такой ловкой. Потом Муасам прошлась по кузову, трогая горячие борта, похлопала ладонью о ладонь, чтобы стряхнулась пыль, и так же легко, как поднялась в машину, соскочила с нее.

Горбушину не захотелось уступать девчонке в ловкости. С маху, по солдатской привычке, взлетел он в кузов, лишь коснувшись ногой колеса, а Рип и мимолетного внимания не обратила на него. Она сидела на порожнем перевернутом ящике, склонив голову, смотрела на Джабарова и Рахимбаева, обменивающихся с Романом последними замечаниями перед отъездом.

41

Грузовичок изрядное время петлял по широким и почти безлюдным в жаркий полдень улицам, давая Горбушину хорошую возможность приглядеться к поселку. Дома везде небольшие, крытые камышом, железом, черепицей, рубероидом, даже стеблями джугары,  — они прятались в садах за глиняными дувалами, иной раз настолько высокими, что выглядывали только эти разномастные крыши, полузакрытые кронами деревьев, чаще всего фруктовых. Ветви обвисали под тяжестью орехов, гранатов, яблок.

А когда машина выбежала на окраину поселка, Горбушину открылись уходящие к горизонту ровные, без единого холма просторы великой Голодной степи, уникального явления природы по бесплодию, засоленности и масштабам территории. Горбушин вспомнил услышанную от Джабарова легенду о том, что тысячелетия назад Голодная степь была цветущим садом и соловей мог с дерева на дерево перелететь ее всю. Это же утверждалось и в поэме Навои «Фархад и Ширин».

Грузовичок мчался по необозримо широким просторам, уходящим ко всем горизонтам. Желтовато-серая почва напомнила Горбушину казахскую целину, на которую он весь день смотрел из окна вагона, но там было много верблюжьей колючки, орлы иногда сидели на телеграфных столбах, бродил домашний скот; здесь же редкая, уже сгоревшая растительность чередовалась с тускло блестящими пятнами, образовавшимися от растопленной когда-то солнцем и дождями соли. Пятна пластмассовыми глазами смотрели на Горбушина отовсюду, и ему хотелось сойти с машины и потрогать их руками.

Затем он увидел группу землеройных машин: одни стояли неподвижно, другие работали, выхлопывая синие бензиновые дымки, чуть заметные в лучах солнца. И опять Горбушину вспомнились слова Джабарова: говорят, достаточно пустить воду в эту степь, и все в ней зацветет. Нет, мало воду пустить, надо еще избавить почву от многовековой соли, а это работа сложная, труднейшая. Отрываются две системы канав одновременно, в одну сбрасываются грязные после промывки почвы, полусоленые воды, которые затем выводятся из степи, по другой системе разливается чистая вода на промытую уже землю, питает ее, и лишь после этого почва начинает родить.

Горбушину хотелось обо всем этом говорить с Рип, но она продолжала неприступно смотреть в сторону, и он все ждал, когда она повернется. Впрочем, беседовать помешала бы пыль, мельчайшая голодностепская пыль, поднимавшаяся за грузовичком до того густо, что через ее пелену ничего не было видно. В лучах солнца пыль казалась белоснежной и золотистой, она длиннейшим хвостом и каскадами поднималась в небо. Такое ее обилие объяснялось отсутствием дождей. Да, они очень редко выпадали в этом знойном климате и главным образом весной и поздней осенью, а летом почти никогда — что и нужно хлопку для отличного произрастания.

В пыли, как в дыму, машина Романа проскочила по каменному мосту, пересекая выложенный булыжником канал, главный в Голодной степи, ставший легендарным. По каналу чуть заметно текла голубоватая сыр-дарьинская вода. Сразу за ним открылись слева и справа хлопковые поля, которые так хотелось увидеть шеф-монтерам в ту первую ночь, когда они, преследуемые нарастающей грозой, бежали к хлопкозаводу. Кустам хлопчатника, казалось, нет конца. До метра в рост, широкие, усеянные белыми, пышно раскрывшимися коробочками, они ровными рядами уходили вдаль.

Но вот Роман свернул на малоезженую дорогу, пыли на ней было меньше, прокатил еще немного и остановился перед единственным в поле домом, похожим на двухэтажный, который, однако, имел лишь два оконца у самой земли, а от них поднималась вверх глухая высокая стена: в необычной степи необычный дом. Перед дверью стоял «Москвич», поседевший от пыли,  — с трудом можно было различить его синий цвет. Тут же протекал арык вдоль гряды высокоствольных деревьев, которые Рахимбаев назвал персидской желтой акацией, к удивлению Горбушина, привыкшего желтую акацию считать кустарником.