Голодная степь - [70]

— Не выбросила, знакомым отдала,  — поправил Дженбек.

Скоро Горбушин и Шакир, отказавшись от винограда и арбуза, сказали, что весьма устали днем, от жары болела голова. И все поднялись из-за стола.

Шеф-монтеры поблагодарили Нурзалиевых за вкусный ужин и приятную беседу. Жилар светилась от удовольствия. Перебивая один другого, хозяева уверяли гостей: не отпустят их больше к Джабаровым, пусть живут здесь, квартира просторная, детей нет; а Горбушин, слушая, подумывал, что из всех его знакомых на хлопкозаводе Нурзалиевы, пожалуй, самые простые и открытые.

37

Как и предположил Горбушин, вторая комната оказалась наряднее первой. И была она больше. Две стены, задрапированные желтым плюшем, привели Шакира в восхищение:

— Тысяча и одна ночь!.. У моей бабки в Тобольске вот так же две стены сплошь закрыты плюшем. Случайно ли, что у старой татарки из Тобольска и молодой кара-киргизки в Голодной степи одинаковый вкус?

— Не решай незаданной задачи, Шакир. Лучше давай-ка разберемся, кому где спать. Хозяева, судя по всему, этот вопрос оставили решать нам.

— Но это именно задача, которую мне хочется решить! В таком убранстве определенно есть общее, относящееся к далекому мусульманскому прошлому! Я где-то читал, что люди свои шатры украшали плюшем, бархатом, коврами, и это свидетельствовало о их зажиточности и знатности.  — Не услышав ответа, Шакир переменил тему, понизив голос: — Может, остаться нам у Нурзалиевых? Я люблю веселых.

— Нет, не останемся. Жилар работает, ей тяжело будет заботиться о нас. А в комнате Джабаровых мы никого не стесняли.

— Жилар замечательная. Заметил? Какие, по-твоему, самые лучшие женщины? Деловые? Да ничуть! Лучшее украшение женщины — это ее застенчивость. Только в застенчивых много и женственности, и доброты, и нежности. Ну, разумеется, любое правило не без исключения…

— Значит, Жилар — джуда якши?

— А ты как думаешь? Женщины вообще лучше мужчин. Я готов говорить о них сколько угодно, особенно если немного выпью.

— А сейчас заткнись. Тоже барабан, в котором перемалываются камни…

Наконец они улеглись. Шакир занял кровать у стены, Горбушин у другой, хотя подмывало желание растянуться на толстой кошме, свернутой на полу вдвое, приятно издающей запах шерсти. На ней лежали простыня и подушка.

Свет выключили, а уснули не скоро после всего выпитого и съеденного, отягощавшего желудки. В тишине ночи, поджидая сон, Шакир лениво размышлял о заводских слесарях, с которыми отработал два дня. Как-то придется работать с ними дальше? Почему-то вдруг всплыли в памяти отношения с Максимом Орестовичем, и мысли разбежались, словно кони в поле, и стало невмоготу лежать в душной постели. Шакира нередко охватывало этакое вдохновение, и он забывал об окружающем, ему нужен был собеседник.

— Ты спишь, старина?

— Чего тебе?  — сонно сказал Горбушин.

Шакир перешел комнату, с ногами сел на кровать друга. Они закурили.

— Иной человек всю жизнь тебя удивляет, а чем именно, не ясно… Понимаешь?

— Только то, что от работы ломит поясницу, от переговоренного за день башка трещит, а ты прилез с какой-то дурью.

— Извиняюсь… Я тебе такое сейчас выдам! Слушай… Еще с тех пор, как мы с тобой в школу бегали, твой отец казался мне загадкой. Я часто думал о нем. Конечно, ничего особенного в этом нет — каждому мальчишке взрослый кажется загадкой. Позже, когда мы выросли, он дружески стал относиться к моей матери и ко мне, а я так соображал: какая может быть у нас дружба?.. Я парень, он пожилой человек; я татарин, вы русские; он видный человек по образованию, службе, общественному положению, депутат горсовета, а моя мать дворничиха, всю жизнь среди русских, по-русски не научилась хорошо говорить. Я целые годы, как зверь, водил носом, выискивая неискренность в его отношении к нам.

— Ну и загнул! Давай-ка все-таки спать.

— Нет! Мы будем сейчас философствовать! И начнем издали, подбираясь к главному. Я недавно прочел роман про фараона, сына Рамзеса Второго, так что меня поразило? Один из царедворцев говорил: «А внутренний голос все шепчет, все шепчет мне…» Когда это было? Тридцать веков назад или что-то около этого. Современнику фараона голос шептал всяческие сомнения и тайные намерения. Я спросил себя: а что внутренний голос шепчет человеку двадцатого столетия, который уже не признает и, следовательно, не боится богов, чертей, ада? Не говорит ли он ему иногда вот так: «Ты живешь один раз, и точка! Плюй на все понятия долга, совести, чести, благородства, на все слова, мешающие тебе жить. Ты сильный, ты можешь быть сильнее всех, прояви бесстрашие и инициативу и станешь королем в жизни!» — Голос Шакира накалялся страстью, кончик папиросы ярко тлел в темноте.

Горбушин неохотно заметил:

— Куда ты клонишь, не понимаю… Даже в биологию забрался. И потом, разве внутренний голос говорит человеку только одно отрицательное?

— Главное в том, Никита, что я искал доказательство неискренности твоего отца к нам, а понял гораздо больше: твой отец — человек. Я буду дорожить его дружбой!

— Все?  — скучно спросил Горбушин, окончательно потеряв интерес к беседе.  — Открой окно, и давай спать…