Голод, или Кушай кашу, Маша! - [2]

«За три дня до начала германо-польской войны я вновь предложил британскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы – подобное тому, которое было в случае с Саарской областью – международный контроль. Этого предложения также нельзя отрицать. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах английской политики хотели войны, отчасти исходя из деловых соображений, а отчасти под влиянием пропаганды, организованной международным еврейством. Для меня также было совершенно очевидным, что если народы Европы станут разменной монетой, то именно евреи, как истинные преступники в этой кровавой борьбе, будет нести за это ответственность. У меня не оставалось ни капли сомнения в том, что за это время не только миллионы детей европейских арийских народов умрут от голода, не только миллионы взрослых людей найдут смерть, не только сотни тысяч женщин и детей сгорят и погибнут под бомбежками в городах, и истинный преступник не искупит своей вины, даже с помощью самых гуманных средств».

А между тем, поднявшись на второй этаж вместе с Гомункулом, Клим увидел, что все помещение есть обыкновенная столовая, уставленная круглыми обеденными столами, покрытыми белыми скатертями и стульями времен 50-годов прошлого столетия. И всё вокруг и чистое, опрятное, но как бы это скромно сказать, убогое. Люди, обедавшие за столами тоже были несколько странные. На лацканах их пиджаков красовались ордена ещё Советской власти тех годов, когда было принято навинчивать ордена в красные розетки. Таких розеток у присутствующих было много, а ордена все Ленина да «Боевого Красного Знамени», у некоторых даже с номерами 1, 2, 3. Люди друг с другом не разговаривали. Они принимали пищу. Было опрятно, тихо и спокойн. Пища была простая: первое, второе и, конечно, компот из сухофруктов. Всё съедалось под чистую. Принимающие пищу пользовались даже белыми накрахмаленными салфетками. Обслуживающий персонал мужчины. Среди принимающих пищу были и женщины, но в основном такого же пожилого возраста, некоторые из них на кофточках тоже с боевыми наградами. Казалось, что эти награды были непременной частью их тела. Они придавали им смысл суровой торжественности, они были смыслом и духом их прошлой героической жизни, а торжественно скучноватый приём пищи напоминал им, что и глава их государства рабочих и крестьян сам на примусе подогревал постные щи. И об этом величественном факте скромности и бескорыстности вождя они никогда не забывали, проклиная внутренне тех, кто и во время гражданской войны и тех, кто и в Отечественную обогащались, отъедались жареным и пареным за счет народного добра или добра награбленного, именуемого как трофейное, и присваиваемое ими во время этой уже для них победной войны. Они помнили как мученик эпохи, их дорогой Вождь карал по мере возможности всех, кто перерождался, обретая рыло капиталистического зверя.

Между тем, Клим увидел, что они подходили к столу, где сидела средних лет женщина с огненными глазами и морщинистой кожей. Её можно было бы назвать в прошлом удивительной красавицей, если бы не эта морщинистая кожа лица, которая всё портила, являя собой вымя старой волчицы. С удивлением Клим заметил, что и лицо Гомункула разительно изменилось и стало напоминать ему кого –то, чье лицо он уже видел, но никак не мог вспомнить, кто это? Когда они уселись за стол, то непременные три блюда на каждого были им тут же поданы с расстановкой между поглощением пищи 15 – 20 минут. При этом всё делалось молча, ненавязчиво и без каких – либо комментариев. Как оказалось, и спутник Клима и женщина уже давно были знакомы между собой в том обличье, которое являл собой Гомункул. Она называла его почтительно: «Лев Николаевич», а он её – «Юлия Николаевна». Клим был принят Юлией Николаевной как свой, давно известный и уважаемый человек. Это было тем более странно, что сама женщина, её манера разговора, удивительная категоричность и властность производили на Клима отвратительное впечатление, так что скулы его за обедом «ходили» с особой интенсивностью, но присутствующей это, конечно, было невдомёк.

-Как это вы в столовую этого ареопага попали, – интересовался уже теперь, Лев Николаевич. Сюда ведь вход очень непросто, Юлия Николаевна.

- А меня мать сейчас в психбольнице, а талоны на еду девать – то некуда. Вот и пришла сюда. Они ко мне с претензией подлетают, шеи вытягивают. «Разве это для вас!?». А я им и тут же в ответ: «А я что? Должна своими руками мать задушить, чтобы мне эти талоны перестали давать. А мать моя с маузером в руке ползла по льду Кронштадта, усмирять восставших моряков, позднее пулеметом косила голо дрань, что на Москву голодными толпами рвалась съестное грабить, а потом в Отчественную. Была предисполкома, заботилась о ваших семьях, чтобы им жралось лучше, чем всем «этим рабочим и служащим» с их карточными пайками, а после войны, чтобы ваши семьи не стаивали в подомовых очередях за куском хлеба, 10г масла и 40 г крупы.

И тут Клим вспомнил, как он сам маленьким мальчиком, чтобы в этой бесконечной очереди пройти в магазин и отовариться мукой, насыпал в наволочку снега, подошел к милиционеру, сняв варежки, и попросил войти, чтобы варежки забрать в магазине, которые там забыл. Сердобольный милиционер пусти его. Он высыпал снег в углу магазина и уже стал в маленькую очередь, не забывая, что дома его ждёт маленький братишка, а мать едва ли придет сегодня домой, потому что работает на трех работах, а одна из них госпиталь.