Голландский дом - [20]

Почти дойдя до турникета, Мэйв остановилась и серьезно посмотрела на меня. Наверное, ей показалось, что меня сейчас вырвет. Что было недалеко от истины.

— Ты переел, что ли?

Я покачал головой.

— Мы были в Бруклине.

Наверное, об этом можно было как-то поэлегантнее сообщить, но я не мог подобрать слов для событий того утра.

— Сегодня?

Перед нами была черная металлическая ограда, сразу за ней — платформа. Подошел поезд, открылись двери, люди вышли, люди зашли, но мы с Мэйв стояли на месте. Кто-то спешил мимо нас — к турникету, чтобы успеть на поезд.

— Мы выехали рано. Думаю, они с Андреа поругались, потому что предполагалось, что они поедут с нами, Андреа и девочки, но папа спустился один, и как будто ужасно спешил. — Я разревелся, хотя плакать тут было не о чем. И потом, я уже был не в том возрасте.

Мэйв подвела меня к деревянной скамейке, мы присели; она выудила из сумочки бумажный платок и протянула мне. Положила руку мне на колено.

Когда я рассказал ей все от начала до конца, то сам увидел, что ничего особенного в этой истории нет, но у меня из головы не шли все те люди, что жили в той квартире, а теперь их не было в живых, не считая маминой сестры, переехавшей в Канаду, и мамы, хотя их обеих тоже вполне могло не быть в живых.

Мэйв сидела почти вплотную ко мне. Выходя из ресторана, она взяла из плошки при входе мятную конфетку. Я тоже. Ее глаза были голубыми, но не такими, как у меня. Они были гораздо темнее, почти ультрамариновые.

— Ты сможешь найти ту улицу?

— Это Четырнадцатая авеню, но я не знаю, как туда добраться.

— Но ты запомнил кофейню и ремонт обуви, так что мы найдем. — Мэйв подошла к мужчине в будке с жетонами и вернулась с картой. Нашла Четырнадцатую авеню, прикинула, какой нам нужен поезд, вернула карту и вручила мне жетон.

Бруклин большой, больше, чем Манхэттен, и трудно представить, что двенадцатилетний мальчик, никогда прежде там не бывавший, сможет снова найти многоквартирный дом, рядом с которым провел минут пятнадцать, но со мной была Мэйв. Когда мы сошли с поезда, она спросила дорогу к «Чашке и блюдцу Боба», и, когда мы оказались там, я знал, куда идти дальше: повернуть на углу, повернуть на светофоре. Я показал ей решетки на окнах, которые поставил дедушка, чтобы защититься от долбоящеров, и мы просто постояли там, прислонившись спиной к кирпичной стене. Она спросила, как звали наших дядей и тетей. Я припомнил Лоретту, Бадди и Джеймса, двух других позабыл. Она сказала, чтобы я не расстраивался. Дождь усилился, мы зашли в кофейню. Когда мы попросили хвороста, официантка усмехнулась. Сказала, все разбирают к восьми утра. Нас это не расстроило, учитывая, что голодны мы не были. Мэйв заказала кофе, я — чашку горячего шоколада. Мы сидели, пока не отогрелись и не пообсохли.

— У меня в голове не укладывается, что он взял и показал тебе, где она жила, — сказала Мэйв. — Все эти годы я расспрашивала его о ней, о ее семье, о том, куда она уехала, но он ничего мне не рассказывал.

— Он думал, это тебя доконает. — Я был не в восторге от того, что защищаю отца перед сестрой, но выбора не было. Мэйв заболела из-за маминого ухода.

— Что за чушь. От информации не умирают. Он просто не хотел со мной разговаривать. Как-то раз — я в старших классах уже училась — я сказала ему, что поеду в Индию и попробую ее разыскать; знаешь, что он мне ответил?

Я покачал головой, онемев от этого ужасного образа: Мэйв в Индии и нет уже их обеих.

— Чтобы я думала, будто она умерла, потому что, вероятно, так оно и есть.

Как бы ужасно это ни звучало, мне это было понятно.

— Он не хотел, чтобы ты уезжала.

— Он сказал: «В Индии живет 450 миллионов человек. Желаю удачи».

Подошла официантка с кофейником, предложила подлить кофе, Мэйв отказалась.

Я думал о решетках на окнах квартиры. Я думал обо всех долбоящерах мира.

— Почему она уехала? Ты знаешь?

Мэйв допила кофе.

— Я точно знаю, что она терпеть не могла этот дом.

— Голландский дом?

— На дух его не переносила.

— Да быть не может.

— Она же мне это и сказала. Говорила каждый день. Чувствовала себя в своей тарелке разве что на кухне. О чем бы ни спросила ее Флаффи, мама всегда отвечала: «Делай как считаешь нужным. Это твой дом». Она всегда говорила, что это дом Флаффи. Как же папа из-за этого бесился. Как-то раз она сказала мне, что, будь ее воля, она бы передала дом монахиням, чтобы они переделали его в сиротский или стариковский приют. Но тут же добавила, что сестры, сироты и старики вряд ли смогли бы здесь жить.

Я пытался это представить. Ненавидеть потолок в столовой — это понятно, но весь дом? Да лучше дома на свете не было.

— Может, ты как-то не так ее поняла?

— Она не раз это говорила.

— Значит, она была чокнутой, — едва я это произнес, тут же раскаялся.

Мэйв покачала головой:

— Нет, не была.

Когда мы вернулись на Манхэттен, Мэйв отвела меня в магазин мужской одежды и купила мне сменную пару нижнего белья, новую рубашку и пижаму, а в аптеке по соседству — зубную щетку. Тем вечером мы пошли в кинотеатр «Париж» и посмотрели «Моего дядюшку» — Мэйв сказала, что обожает Жака Тати. Я слегка переживал, что придется смотреть фильм с субтитрами, но, как выяснилось, там почти никто не разговаривал. После фильма мы зашли поесть мороженого и вернулись в Барнард. Мальчикам любых мастей строго запрещалось заходить в общежитие, но Мэйв объяснила ситуацию девушке, сидевшей при входе, очередной ее подружке, и мы поднялись наверх. Ее соседка Лесли уехала домой на пасхальные выходные, и я спал в ее кровати. Комната была до того маленькой, что мы могли с легкостью дотянуться друг до друга. Когда был помладше, я постоянно спал в комнате Мэйв, но теперь уже и позабыл, как же это здорово — проснуться посреди ночи и услышать ее ровное дыхание.