Голгофа - [5]

Подошел к полкам, где хранились художники эпохи Возрождения. Как–то редко и криво были расставлены здесь альбомы. Фламандских художников совсем не было. Перерыл, пересмотрел все — нет ни одного!..

От неожиданности сел на табурет. Крадут, таскают альбомы! Серафим и его матушка!.. Больше некому.

Вернулся в гостиную, открыл самый нижний ящик серванта. Стал считать комплекты серебряных ложек, вилок, ножей. Не знает он, сколько их было, но заметил: многих недоставало. Не видно и самого дорогого набора на двенадцать персон — серебро с червленой вязью и позолотой…

Долго сидел удрученный. Серебро берег про запас. Золота у него не было, а все украшения жены отдал Матрене. Она была старше его на пятнадцать лет, но украшения любила. Приходила два раза в неделю: варила борщ, кашу, делала салат и уходила. Дома оставался второй сын Роман. Рожден с болезнью Дауна, плохо соображал и мог запалить квартиру или залить соседей. Матрена и хотела бы насовсем переселиться к брату, да не на кого оставить сына. Серафим как–то сказал дяде: «Мы для Романа найдем сиделку, а мама будет жить у вас». И потом с тревогой добавил: «Демократы, они ведь звери: запросто квартиру отберут». Николай Васильевич пробурчал в ответ: «А меня куда же?.. У меня вон за сервантом ружье стоит, я ведь и стрелять умею». — «Стрелять? — возразил племянник. — Они с милицией придут. За шиворот — и на улицу. И станете вы, дядя Коль, бомжем. Ваш–то Кац в кепке церемониться не любит». — «Почему же это он мой?» — удивился Свирелин. «А чей же он, мой что ли?.. Это вы или такой, как вы, его в Моссовет запустили и должность ему высокую дали. От вас, от министров, они пошли, кацы всякие. А теперь–то смотрите им в рот: захочет — оставит вам министерскую квартиру, а не захочет, так и не прогневайтесь. В котельнях разных да в сырых подвалах живите. Власть, она шутить не любит — не мне вам рассказывать!» «Да уж… — невесело размышлял Свирелин. — Выкинут из квартиры и глазом не моргнут. Горбачев президентом страны был, а и то в два счета из квартиры вылетел. А брежневская двенадцатикомнатная квартира с двумя бассейнами и двумя зимними садами… Ее чеченец Хасбулатов захватил».

Невеселые это были мысли. И всегда такие разговоры заводил с ним Серафим. Сам он со своей загребущей мамашей точил зуб на его квартиру, — вот только не знал, как к ней подобраться.

Жалко ему было и альбомов, и серебряных приборов… Достал он из серванта бутылку и не спеша наполнял один наперсток за другим. Удивительное свойство имеет водка, это древнейшее изобретение! Пить противно — горькая, дерет глотку, что тебе железная щетка, а проглотишь и слышишь, как по телу разливается горячий ток. И размягчается душа, острее становятся глаз и слух, и неприятность, только что давившая сердце, кажется сущим пустяком… Мир окрашивается в розовый цвет, и ближе к тебе все радости жизни. И даже Нина, такая недоступная, будто к тебе приблизилась… Протяни руку, и вот она, мягкая, теплая, и вся благоухает ароматом полевых цветов.

Замуж?.. А почему бы ей и не выйти за меня?.. Вот скоро получу пенсию, да и продавать кое–чего будем. Наконец, квартиру одну продадим. Зачем нам две. Хватит одной моей. Вон она какая!..

Наполнил наперсток, выпил… Мысли полетели еще резвее, словно поезд, несущий его в Ленинград.

Ленинград он любил и ездил туда часто. Останавливался в гостинице «Европейская», а иногда в «Прибалтийской». Сидит, бывало, в кресле, а за окнами море шумит, и корабли взад–вперед идут. В номер он всегда приходит на подпитии. Настроение хорошее, море зовет и манит… Так бы и поплыл в сторону Англии, а там и дальше в Испанию…

Уж и не было жалко альбомов и серебряных приборов, не таил обид на Серафима и Матрену. Пригрелся Свирелин в кресле и уснул.

Утром следующего дня проснулся рано, было еще темно; аэростат, точно вздувшаяся с одного края колбаса, мотался на ветру, и слово «выберем» то превращалось в «выбреем», а то сжималось, и тогда буквы удлинялись и Свирелин читал: «выдерем». Лучи света метались вокруг шара, словно какой–то гиперболоид обстреливал претендента на высшую должность в России.

Николай Васильевич ворочался, кряхтел, как старик, — он после пяти–шести наперстков просыпался рано, а порой и посреди ночи и, как ни старался, заснуть не мог. Лучше бы ему встать, попить чаю, послушать радио, включить телевизор, да там ночью показывают фильмы, где раздевают женщин, понуждают их принимать разные позы, и то в ванную загонят, то в туалет, и с каким–то медленным, иезуитским садизмом выжимают из нее все самое сокровенное, неспешно примеривают для своих утех, а то и зачнут смаковать сами утехи, да не вдвоем, а втроем, вчетвером — целый взвод мужиков нагонят…

Смотрит иной раз такой фильм Николай Васильевич, а сам думает: «Бедняжка! У нее ведь муж есть, дети — вдруг как увидят?..»

Вконец разбитый и морально, и физически, он медленно тащился в спальню и ложился в кровать. В такие минуты решительно себе говорил: «Надо жениться! Я ведь еще не старый, совсем не старый!..»

Сон еще дальше летел от него. И в голове все мешалось, мысли путались. Он такого состояния особенно боялся — этак–то и с ума можно спрыгнуть.