Голем, русская версия - [20]

То есть что получается? — внутренне охнул я. — Ему это удалось? Но не рассказывать же предысторию газетчику. Ну и что, что он на работу устраивается, такой сюжет уж не упустит. Но Куракин, несомненно, стал мудрым — совершенно непонятно, когда именно и по какой причине. Что ли Россия в натуре восставала из пепла или это его Мэри собой вразумила. Мы шли по улице.

Я ничего еще не понял, только ощущал некое смутное состояние медленного узнавания: что-то совмещалось: собака, лысый человек, бородатый человек, чей-то голос, механически, как рэпер, читавший Тютчева. Голем, Галчинская. Ничего не было еще понято, но некий (как определил бы это Отто Вейнингер) геном оформился в своей неопределенности, и это оформившееся предположение в сумме пахло примерно так же, как и вся эта история с собакой, мальчиком, ночным визитом. Примерно как брикет сухого киселя, если кто-то еще помнит, что это такое.

Ситуация как бы оформлялась у меня в мозгу, не столько врастая, сколько обживаясь в пространстве нашей улицы.

Куракин сел в трамвай к центру, а я решил, что ситуацию надо обдумать, и пошел в сторону насыпи: вид на рельсы удивительно способствовал мыслям. Заодно это было поблизости от требовавшего починки крана приятельницы. Вот, все же, как ее называть? Подружка? Нет, не подружка. Приятельница — не приятельница. Знакомая — скорее уж знакомая, но все же некоторые детали жизни выводили нас и из-под этого определения. Тот же кран, например, в особенности — учитывая отданные мне ключи от ее квартиры. В нынешней жизни имелась явная недостаточность терминов по части отношений, которые могли возникать теперь между людьми.

Книжный магазин (дом № 27)

По дороге я решил зайти в книжный.

Книжный был самым кондовым книжным, какой только может быть на просторах нашей самой читающей хрен знает что родины. Он был продолговатым, вдоль всего дома № 27, и по всему периметру магазина, за вычетом входной двери, всюду были прилавки.

С одной стороны шли учебники, напротив— худ. литература, между ними, в торце магазина, справочные издания (советы огородникам и проч.). Во втором помещении, квадратном довеске справа, находились канцтовары, букинистический прилавок и касса, за которой обыкновенно сидел пожилой мальчик в синем сатиновом халате. Свет был желто-туманным. Работали в магазине выжившие, пожалуй, из ума продавцы и продавщицы, которые знали про все книги всё и между собой только о них и говорили. Постаревшие юноши и располневшие девочки: все про книги знали юноши, а тетушки, хотя тоже могли поддержать разговор, были звеном товароведения и быта, в результате которого из подсобки, дверь в которую открывалась прямо напротив входных дверей, регулярно пахло, например, борщом. Зачем магазин стал называться "Тотем", ответить не смог бы, наверное, никто, но вывеска сообщала именно это.

Теперь магазин был практически пуст: обыкновенно большую часть покупателей составляли ученики и родители учеников, а теперь еще длились каникулы, до 1 сентября время оставалось. Но учебники уже завозили, из подсобки доносилось: "Дмитриенко, "История Отечества", десять экземпляров". Над прилавками склонились два-три человека, и одним из них был Херасков. Он, что характерно, ковырялся в ряду дамских романов.

Вообще, Херасков не верил в наличие у человека внутренних органов. Даже на вопрос "А желудок?" он говорил, что нет никакого желудка. Помнится, он признавал наличие сердца — исходя из последствий выпивки. Но вот на желудок не соглашался, а на вопрос о том, куда в таком случае попадает водка, отвечал — непосредственно в мозг. А на вопрос, откуда берется говно, отвечал — из жопы. Еще он признавал легкие, вследствие необходимости курения, вот и все органы, которые были внутри человека.

Я тоже подошел к столу, на котором были сжаты крепкие глянцевые обложки, и пихнул его локтем.

— Не ты переводил эту Эстергази? — осведомился он у меня, показав книгу с полуголой девушкой, на грудь которой ниспадали лепестки розовой розы.

— Нет, не я.

— А то написано: "Ее тело пронизали волны экстаза". Понятно же, что на самом деле должно быть "Ее тушка зашлась в конвульсиях". Почему никто не пишет правду?

— Да это, наверное, и не перевод, а сами сочинили.

— А что, и так бывает?

— Иначе откуда столько переводов. Откуда на свете столько заграничных авторов? Не может их там быть столько.

— Написать тоже что ли? Справлюсь. Компьютер у Жукова одолжу на месяц и напишу. Он у него старый, ему так и так надо новый покупать, — добавил он с некоторой задумчивостью, разворачивая в мозгу план отъема компьютера у нашего общего знакомого, который, увы, жил далековато, так что появлялся с дарами нам на радость весьма редко. — А платят как?

— Так я же на это живу, — я пожал плечами.

— У тебя запросов меньше, — за пару секунд он будто бы оценил, взглянув на меня, мою жизнь и все ее обстоятельства. — Ладно, побежал на урок.

— На какой еще урок? — удивился я. — Каникулы же.

— А вступительные, балбес? Это же как новогодние елки у актеров.

Сегодня Херасков был одет прилично, хотя его обычный хайр до плеч никуда, конечно, не делся. Но он был в белой рубашке и какой-то жилетке, пошитой что ли из обивочной ткани, похожей на гобелен. На спине у него — как я увидел, когда он распрощался и побежал по делам — была пурпурная, но блеклая, в согласии с общем палевым тоном ткани роза. Повезло ему в жизни: он неизвестным образом сумел когда-то выучить немецкий, который теперь входил в моду. Уроками он в основном и жил, потому что учительствова-ние в школе (в этой самой, за пустырем) содержания жизни дать не могло, да у него там половина нагрузки-то и была. Впрочем, и его запросы были не из обширных, да и не знал он — не хотел их знать потому что — сложностей жизни. Так и порхал в природе. Я, в общем, тоже, но я-то хотя бы иной раз тревожно задумывался на этот предмет, а он — никогда. Надо будет при случае узнать у него, наконец, как ему это удается и что за тайну природы он постиг.