Гоголиана и другие истории - [51]

На все эти вопросы можно ответить лишь одно: Платонов выказывал задумчивое внимание, глядя на жизнь человеческого существа, которая при каком-то особом устройстве внутреннего глаза выглядит как явление незнакомое и даже мистическое. Только такое, не смешанное с земной жизнью, ви́дение мира могло порождать слова, которые как будто бы не принадлежат человеку:

Человек – плохое существо, но странно, что он, ничтожный, вдруг представляется значительным в своем каком-либо деянии, и тогда видишь, что через его существо действует что-то другое, ему несоответственное, – это похоже на мистику, но так это нужно понять и объяснить.

И тут же – через пробел – другая запись:

Тупое чувство жизни.

Смешанность взгляда с жизнью. С кудрявым гармонистом, гармоникой, пением… С отупляющим земным счастьем или несчастьем.

Записные книжки Платонова, быть может, в большей степени дают возможность развиться тому преобладающему впечатлению, которое вызывают его художественные творения, – впечатлению, что Платонов это посторонний дух на Земле, постигающий способ жизни в теле, в материи. И все же эти разрозненные записи, собранные в одну книгу, всего лишь обломки, шлейф пролетевшей над миром сокрушительной кометы – прозы Платонова. Принцип жизни этой прозы остается неразгаданным. Неразгаданной остается главная тайна Платонова – тайна его языка, которая является следствием тайны его мышления и устройства души.

Записи Платонова о собственном языке и письме – самые драгоценные в этой книге. Их очень мало. Понять до конца их трудно:

Сущностью, сухой струею, прямым путем надо писать.

В этом мой новый путь.

Но Платонов и не предполагал, что эти слова кто-то, кроме него, должен понимать. Записные книжки, к которым он относился без всякого трепета, называя их «заготовительными пунктами литературного сырья», не предназначались для печати; они даже не предназначались для дальнейшего хранения. Они должны были исчезнуть из мира, чтобы не умножать его тайны. Но не исчезли, сохранились и теперь обречены существовать.

Сны и ангелы Тютчева

Время, пространство и смерть он называл своими врагами. Рядом с ними Наполеон III, Папа Пий IX, европейские революции, всевозможные политики и министры, поселившиеся в его душе в качестве враждебных образов, должны были бы неизбежно померкнуть. Слишком явственно его душа ощущала в смерти – одухотворяющий ужас, в земном пространстве – «обнаженную бездну», а в будничном потоке времени – «страшное колдовство», перед которым призрачны любые образы и само человеческое я. Однако враги не меркли. Ни те, ни другие. В сражении с одними – он обретал поэтические прозрения, приводившие его в состояние будды: «Бесследно всё – и так легко не быть!». В сражении с другими – превращался в яростного политика, одержимого грезой о некоей всемирной греко-славянской империи с «православным Папой» в Риме и русским царем на троне.

Но главная борьба – между небесами и пеклом суеты – шла в сердце, о котором он сказал однажды: «О, как ты бьешься на пороге/ Как бы двойного бытия!..» Жестокие конвульсии этой борьбы, продолжавшейся до смертного часа, мало кому были заметны. Да и как их было заметить. Ярко виделось в нем другое – камергер Его Величества, чиновник МИДа, виртуозный публицист, жадный читатель политических новостей, сходивший с ума без свежих газет, неугомонный любовник, сотворивший под старость трех внебрачных детей, признанный «царь острословия», душа светских салонов… И самая загадочная душа русской поэзии. Он ронял стихи – и в переносном и в буквальном смысле. Оставлял их там, где они нечаянно писались – на казенных листах в министерском заседании, на клочках бумаги в бальных залах, на дорожных документах в коляске. Поэзия прорастала в нем сквозь жаркие мысли о Восточном вопросе и политике Бисмарка, струилась рядом с громовыми проклятиями «Иуде Австрийскому эрцгерцогу», расцветала на руинах его политического трактата «Россия и Запад», где сооружалась «доктрина Империи».

Каким-то непостижимым образом в этой душе соединились два существа, принадлежавшие к разным сферам бытия. Но дух поэзии, который ему заслужил в устах Афанасия Фета имя «одного из величайших лириков, существовавших на земле», был почти неприметен в то время, когда на европейских пространствах от Москвы до Мюнхена, от Петербурга до Турина был известен его превосходительство Федор Иванович Тютчев, Herr Tuttcheff или даже le baron de Tutchef, как выразился однажды французский газетчик, приписав ему от избытка восхищения баронский титул.

Первый ангел и последняя рука

Тютчев не был бароном. Но принадлежал к одному из древнейших дворянских семейств своего отечества. Его пращур, герой Никоновской летописи «хитрый муж Захарий Тутчев», посланный в Золотую Орду к Мамаю с дипломатической миссией, словно предначертал в XIV веке карьерный путь далекого потомка. Потомок появился на свет в Орловской губернии в родовом имении Овстуг 23 ноября 1803 года. Рос под присмотром сердобольного дядьки, мужского воплощения духа Великой Няни Писателей, витавшего над дворянскими усадьбами России. Гуляя однажды с дядькой по роще, он и сотворил свое первое произведение. Его вдохновил главный «враг», показавший ему тогда только свою бледную тень. Но и этого было достаточно. Они нашли в траве мертвую горлицу. Впечатление было столь сильным, что дядьке Хлопову пришлось покорно участвовать в бережных похоронах птицы, затеянных баричем. Над ее могилой из уст маленького Феди вдруг вырвался стих, эпитафия – пролетел по овстугской роще ангел поэзии, нечаянно призванный на бой с ангелом смерти.