Гоголиада - [5]

Почти невозможно. Плавающая мораль. Трудно быть владельцем кошки.

Однако к этому времени граф уже оправился от замешательства. Он крутил большим и указательным пальцами серебряную пуговку на груди у Гоголиады и жевал мысль. Она не реагировала на подобные графские выходки, прекрасно понимая, что граф в эту секунду просто думает, формулирует (что даётся ему с превеликим трудом, и уж если он этим занят, то это значит только одно — он уважает собеседницу. Иначе бы, как всегда — не церемонился и ляпал напрямик). Она терпеливо ждала. Хотя подспудно уже догадывалась, о чём граф попытается повести речь. Итак, разродился:

— Голубонька вы моя… Э… Я вот ли, на правах вашего… творческого наставника…

Э… вот ли… не могу ли испросить вас о некоем мне одолженьице?

«Графова голубонька» переменилась в лице. Холодом подёрнулись веки, как-то побелели и вытянулись скулы, и сама Гоголиада словно выпрямилась в струну, по-чеховски заламывая пальцы. Взгляд стал надменным, а речь спокойна и холодна. «Догадалась», — подумал граф и был прав.

— Ну, что же вы так робеете, право, как юнош незрелый, Граф? Вы — единственный, кто мне дорог из всей этой писательской когорты — собратии. У вас я пример нашла и для жизненного подражания, да и вам я обязана двумя изданными моими книгами…

Ну же. Просите!

Отступать было некуда. Позади графа оставался балкон с парапетом над бездной. Эх, пропадать так… Граф сделал голос особенно вежливым, отчего тот получился мармеладно липким.

— Вот о книгах и просьба моя…

Вдруг его перебили истошные вопли внизу, у последнего, не отъехавшего экипажа.

Орали вежливым шёпотом. Хотели графа.

Граф сконфузился, как поскользнулся. Опрокинул на парапет перил своё грузноватое тельце, поискал глазами кричавших и заорал:

— Сейчас, сейчас же! Дайте нам секунду посекретничать!

Отвернулся от ожидающих и пробормотал, даже не заметив, что говорит вслух:

— Не таков же я старик, что бы мне неочем было с молоденькою дамою пошу-шу!.. — спохватился и к Гоголиаде, — Вот, право, нехристи торопливые, сбили-таки старика.

На улице не унимались, слышалось и недовольное бурчание кучера. Граф вновь перевалился через парапет:

— Золотой плачу, пусть ждёт, плачу золотой! — и снова к Гоголиаде, — О чем бишь я, голубонька вы моя? (в поисках мысли залюбовался её лицом) Ох, если бы все наши беллетристки были этакой красы обворожительной, я бы-то, ей богу бы, помолодел!

А так — вы меня не приголубите, даже не глядите, а остальной мне свет скушён.

Тут граф просиял от возникшего в его угоревшем за вечер от выпитого мозгу каламбура. Он приосанился и протрубил то ли ожидавшим его гулякам, то ли ещё чёрт знает каким теням, наполнявшим дом:

— Скучно мне с вами, господа!!!

Гоголиаду каламбур покоробил. Стало как-то… стыдно, что ли. Так бывает, когда пьяный родственник начинает изливать душу первому встречному. Гоголиада приняла совсем уж учительский вид и, одновременно строго и устало скомандовала подсказку:

— Просьба ваша…

Граф благодарно заморгал. Потом закудахтал:

— Ах, старый чёрт те что, просьба же! Голубонька вы моя! Вся столица уж слухом изошла, а вы всё молчок? Гремит слухами столица-то, что вы… э… книжицу новую написали, издать вот-вот задумали…

Ответ был короток и холоден, даже молитвенно монотонен:

— Господь с вами, ваша милость!

Скрутило графа, завернуло и вывернуло. Он обполз, обтёк Гоголиаду и, уже с другого плеча, зашёл на новый виток:

— Ох, ох! Скрываете! Ох, как горько вы меня, писаку старого разобижаете…

Пошутили, признайтеся! Скромничаете. Но, уж коль сами меня за друга держите, коль две книги, ещё в рукописях мне первому собственноустно читали, и даже с дневником перед тем, как сжечь — ознакомили, так, голубушка вы моя, удостойте, прошу вас, прочтите и четвёртую… Я зайду к вам намедни, без сотоварищей, без прессы, один, как и раньше, да у комелька и послушаю? А вы мне поворкуете, прочтёте книжечку, да? Завтра, в пять?!

Упоминание графом сожжённый дневник не прошло бесследно. Графу показалось, что конец его фразы она даже и не услышала. Глаза затуманились, и сознание направило взгляд Гоголиады куда-то назад, наоборот, вглубь её мозга, к памяти. Тело осталось, стояло тут, перед ним, а Гоголиады в нём словно и не было, она будто выпорхнула куда-то. Графу стало страшно. Он покашлял. Попереминался с ноги на ногу. Покашлял. Буфы тяжёлого бархата штор наполнились сквозняком, как паруса.

Где-то скрипнула дверь. Странно заржала лошадь внизу. Внизу. Там люди. А здесь тело Гоголиады с открытыми глазами и вздымающейся грудью. Она дышит, но её здесь — нет. Что такое «стеклянные глаза», он не знал, но глаза из стекла видеть приходилось. Теперь рядом с ним стояла вполне живая женщина, но мимо него смотрели её живые зрачки из стекла.

Вдруг по телу Гоголиады рябью прошла мелкая дрожь, и глаза оживились. Она возвращалась. Граф облегчённо выдохнул последний хмель.

— Ваше общество мне не неприятно, Граф, и потому заходите, когда вздумаете, но только книги я новой не написала, уж вы поверьте мне, а не слухам столичным…

— Слухами светская жизнь полнится! — затараторил граф, стараясь перешептать плохо отступающий страх, — Голубонька, вы свет хоть и видите, и в оном бываете, но — изредка, и как бы — опрометью, а сути его и не знаете: свет, он не на глазу, но на слуху, вот его сущность! Это с виду только все как павлины павами ходят, а послушать, как сии павлины поют, так ой-ё-ёй!..