Гоголь в Москве - [53]

Наконец, с портретными чертами Кюхельбекера совпадали экспансивность и темперамент, которыми наделяет Чацкого Грибоедов. Они создали «Кюхле» славу человека с «безумными припадками».

Так в доме на Девичьем поле собрались все те, кого в большей или меньшей степени принято считать прототипами Чацкого, – Чаадаев, Якушкин, Кюхельбекер, сам Грибоедов. Для Якушкина, например, сходство с Чацким дополнялось его неразделенной любовью к Наталье Дмитриевне Щербатовой, дочери хозяина дома. Его чувство было одинаково отвергнуто и дочерью, и отцом, откровенно проповедовавшим фамусовские взгляды на брак и идеального с московской точки зрения зятя. И хотя в доме была другая сестра, вызывавшая самые теплые симпатии окружающих, – княжна Елизавета Дмитриевна, предметом поголовного увлечения молодых людей оставалась княжна Наталья, независимая нравом, острая на язык, не считавшаяся ни с какими назиданиями отца, не знавшая страха искусная наездница.

Не остался равнодушным к кузине и П. Я. Чаадаев, во время своей заграничной поездки живо интересовавшийся обстоятельствами ее жизни. Сходство его ситуации с ситуацией Чацкого для близких друзей усиливалось постоянными ссорами с дядей. Резкость критики современной жизни Чаадаевым вызывала взрывы возмущения со стороны Д. М. Щербатова. В обстановке продекабристских настроений наполнявшей дом молодежи он упорно, хотя и тщетно пытался ей противостоять, срываясь на шумные и обычно заканчивавшиеся его поражением дискуссии. Щербатовский дом становится той средой, где возникает первый замысел «Горе от ума». Отрывок из задуманной комедии Грибоедов впервые прочтет своим товарищам в середине 1812 года.

Пройдут годы. Будут сосланы по делу декабристов И. Д. Щербатов, И. Д. Якушкин, последует в Сибирь за своим мужем – Ф. П. Шаховским княжна Наталья. Дом на Девичьем поле перейдет в руки М. П. Погодина, а вместе с ним и его близкого друга Н. В. Гоголя.

…Это был третий приезд Гоголя в Москву, к тому же после длительной поездки по Европе. 28 сентября 1839 года он уже в первопрестольной. Счастливый безмерно. Торопящийся, не теряя ни минуты, повидать всех близких и друзей. Он успевает навестить дорогих его сердцу Аксаковых в подмосковном Аксиньине, Щепкина в Волынском. Не слишком разнились от подмосковных и живописно расположенные городские дома приятелей.

Дом на Садовой-Сенной (№ 27), где останавливаются на этот раз Аксаковы, словно перенесен в Москву из усадьбы. Запущенный сад в зарослях одичавших роз. Покосившаяся банька среди переросших крышу лопухов. Просторный двор. В комнатах никогда не затворяющиеся двери. Вечный шум самовара на огромном столе. Разноголосица веселых споров. И вызывавшие неудержимый смех шутки Гоголя. Из всех московских пристанищ Аксаковых этого уничтоженного дома особенно жаль.

М.Ю. Лермонтов

Но самой большой радостью в тот приезд становится обретение собственного дома. Погодин приобрел усадьбу Шербатовых. Это целое привольно раскинувшееся хозяйство с множеством построек, прудом, пасекой, тенистыми аллеями старых лип, цветниками, переходящими в настоящий луг. Но главным был дом. Не слишком приметный снаружи – деревянный, с мезонином, круглым бельведером и приютившимся сбоку крыльцом. На редкость уютный и поместительный, с длинной анфиладой комнат и предоставленным в полное распоряжение Гоголя кабинетом хозяина на втором этаже. Погодинская коллекция, ставшая со временем достоянием государства и хранящаяся в Государственном Историческом музее в Москве, – древние книги, грамоты, документы, автографы, а том числе Петра I, коллекция старинного оружия, лубков, гравюр, – располагалась именно в этой комнате с окнами, выходившими на липовую аллею. Пение птиц. Запах воды, тины, влажного песка. Лучшего места для работы Гоголь никогда не имел и не мог себе представить.

Шумная погодинская семья – она размещалась на первом этаже: Гоголь по-прежнему не искал одиночества. «Странное дело, – признавался он, – я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею пространством времени, неразграниченным и неразмеренным… Жизни! Жизни! Еще бы жизни!» Одна из лучших глав «Мертвых душ» была написана в захудалой остерии – трактирчике по дороге из Альбано в Дженнаццано, в клубах табачного дыма, среди треска бильярдных шаров и шума разговоров.

После утренних и дневных часов работы в кабинете Гоголь спускался вниз, стремительно прогуливался по анфиладе, непременно выпивая два графина холодной воды, болтал и шутил с домашними, особенно с детьми. Знал ли он, что историей дышали не только стены кабинета с его уникальными собраниями, но и весь дом? Грибоедов, Чаадаев, декабристы – его отделяли от них каких-нибудь 20-30 лет. Все было прошлым, но каким же недавним и почти осязаемым.

А как дорожил Гоголь возможностью праздновать здесь свои именины – свои «Николины дни», приходившиеся на середину мая по новому стилю. Дом и сад предоставлялись в полное его распоряжение. В широкой аллее накрывались столы. Именинник заранее с великим волнением составлял меню и договаривался о кушаньях со специально приглашавшимся поваром. Выбирал вина с условием вернуть оставшиеся нераспечатанными бутылки. Пристраивал в кронах лип клетки с поющими соловьями, дабы поразить воображение присутствующих.