Гоголь как духовный писатель - [9]

В этот момент герой подвергается самому сильному искушению: у него отнимают предмет его страсти, с которым он уже сжился, — шинель. Акакий Акакиевич не может снести ограбления (отчасти по климатическим условиям и физической нужде в защите от холода, но не эти побуждения движут им в первую очередь) и начинает в смятенных чувствах добиваться правды в этом мире. Он получает последний и самый страшный удар (распечение чужим генералом) — и не выдерживает. Перед самой смертью он произносит в адрес генерала страшные богохульства, которых не изрекал всю свою жизнь.

По святоотеческим писаниям, многое в загробной участи определяет кончина и последняя минута земной жизни[100] (мысли о «памяти смертной» постоянно встречаются в письмах и произведениях Гоголя). И именно тут дьявол поймал в свои сети героя. Акакий Акакиевич умер с жаждой мести, которую и осуществляет здесь, на земле, после смерти, — но он теряет свое лицо и награду на небесах[101]. Именно этим мы объясняем тот факт, что Гоголь ни разу не называет привидение по имени и старательно вычеркивает таковые упоминания из черновиков. Абсолютно не прав Ю.Манн, когда объясняет этот факт тем, что привидение, может быть, и не Акакий Акакиевич. Слова привидения генералу не оставляют никаких сомнений, что грабитель — именно герой повести. Дело, по нашему мнению, в том, что Акакий перестал был Акакием и уподобился «значительному лицу» без имени и с дыркой вместо лица, т.е. в конечном счете бесу.

* * *

Итак, повести 1833—1834, 1832—1836 и 1839—1842 годов (не говоря о «Ревизоре», «Мертвых душах» и др.) оказываются объединенными единым духовным замыслом. Искаженный, неправильно истолкованный, почти всеми не понятый писатель вынужден был реально ощутить, что изображение бесовского мира, не желающего представать в своем истинном свете, не проходит [405] безнаказанно. Произведения Гоголя вопреки его воле начинают служить делу революционной агитации, приобретая в общественном «прогрессивном» сознании ложную политическую окраску, и оказываются неспособными привести человека к покаянию и внутреннему перерождению.

Это понял Гоголь уже в середине 30-х годов, когда написал первый вариант своей «художественной» исповеди — повести «Портрет». Художник-монах рисовал ростовщика с мыслью «употребить после этого лицо в своей картине, где хотел он изобразить одержимого бесами, которых изгоняет могущественное слово Спасителя» (во второй редакции: «на картине нужно было поместить духа тьмы», который, если художник изобразит его хотя бы вполовину, как он есть, «убьет всех моих святых и ангелов: они побледнеют пред ним»). Творение, создаваемое без любви, есть всего лишь натуральный слепок, вылепленный в безблагодатной тьме (см. также «Авторскую исповедь»):

«Если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли <..>».

Оружие, направленное против них, бесы обратили против самого писателя. Гоголь вынужден открытым текстом заявить об истинном смысле своих творений и исповедать свою христианскую веру, хотя созданные им произведения не получили (в отличие от первой редакции «Портрета», где портрет ростовщика, не могущий быть до того уничтожен даже сожжением в камине, блекнет и превращается в какой-то пейзаж после необходимых объяснений) оттого правильного понимания в сознании публики и продолжали (и продолжают до сих пор!) читаться и интерпретироваться в ложном свете (во втором варианте портрет исчезает — по-видимому, украденный). Отсюда такая ненависть к последнему периоду жизни художника и выдумки о его творческом кризисе. Кризис Гоголя заключался в одном: если он не мог отныне изображать сатанинский мир в его пороках, зовя к покаянию, то он должен был изобразить мир ангельский. Но последнего может достичь не писатель, а только святой (хотя для правильного различения бесов также требуется духовный опыт[102]), чьи писания превращаются в святоотеческие творения, которые и переписывал Гоголь в последние годы своей жизни.

[С. 424]

ПРИЛОЖЕНИЕ

Календарно-хронологическая проблема и аритмософия «Носа»

Согласно наблюдениям Н.Ульянова, в первой редакции повести действие происходило 23 февраля и могло быть навеяно впечатлением от паремии из Исаии; в первой публикации в «Современнике» в 1836 году — 23 апреля (не знаю, откуда Ульянов взял эту дату: согласно ПСС, в «Современнике» было напечатано «25 апреля», и эта дата в самом деле находится, как я убедился своими глазами, в editio princeps, — но интуиция у исследователя довольно верная, как будет видно из дальнейшего нашего анализа], т.е. в день Георгия Победоносца (Ульянов объясняет это битвой святого с чудищем); наконец в издании 1842 г. — 25 марта, т.е. в Благовещение. Уточним и разовьем эти наблюдения Ульянова.

Первоначальный набросок (рл), ПСС III, 380, относится к 1832/3 гг.): «23 числа 1832 г»; второй и третий (РЛ1, 1833/4 гг., РЛ2 ) полные черновые варианты: «сего февраля 23 числа» (ПСС, 381 и 652); первая публикация в «Современнике» — «сего апреля 25 числа» (ПСС, 484; «Современник» 1836, т.З, С.54); Сочинения Гоголя 1842 г. (и все последующие издания) — «Марта 25 числа».