«Годзилла» - [8]

— Оно и лучше, — разулыбался Кесарчук, — пацаны, скажите спасибо Ванному, из-за него вы сегодня не курите.

Ванный сел, а со всех сторон послышалось недовольное причитание:

— Спасибо тебе, Вова…

— Шкондиков?

— Я! — вскочил юркий паренёк.

— Смотри, Серёга, пол года служит, во подфартило! Кафедра военная. Так «слоном» и уйдёт. От куда такие кадры?

— Берёза.

— Нехайчик?

— Я! — по стойке смирно встал мальчуган лицом похожий на мышь.

— Откуда?

— Могилев.

— Сиченков?

— Я, — встал болезненно бледный парень.

— Откуда?

— Брест.

— О, Серый, твои края.

— А ты, случайно, не из 31 школы? — спросил у Сиченкова Кесарчук.

— Да, оттуда.

— Я помню тебя, ты в старших классах учился.

— Может быть.

— Вот подсосало пацану, — заржал Шмель, — ща тебя младшой здесь погоняет, но это ничего, в армии возраст ни о чём не говорит, главное — период службы.

Шмель назвал мою фамилию, и я не спеша поднялся.

— Ещё один «годзилла»!

— А почему «годзилла»? — спросил я.

— Потому что год служишь, а все нормальные пацаны полтора жмут.

— Ну, кто на что учился.

— Умный я смотрю, учитель истории, пацанам в школе небось двойки ставил, да?

— Не, я нормальный был.

— Ну, живи пока.

— Дудалевич?

— Я! — вскочил мой сосед.

— Чё с лицом?

— От природы такое, — растерялся тот.

— Деревянное, — тупо заржал Шмель и мне уже захотелось его вырубить.

— Гузаревич?

— Я!

— Глянь ка, однофамилец сержанта нашего Гузаревича из третьей роты?

— Это мой племянник, — сказал парень моего возраста.

— Нормально, племяш будет дядю на кости ставить, вот я и говорю, справедливости в армии не ждите, тут совершенно другие законы.

— Тряпичный?

— Я, — встал паренёк с круглыми глазами.

— А ты чё такой довольный, курил на гражданке?

— Нет.

— Ну, так убери эту тупую ухмылку, а то я думаю ты с меня стебёшься!

Тряпичный нахмурился и сел.

— Мукамолов?

— Я, — поднялся мальчик лет пятнадцати.

— Тебе сколько лет, малая?

— Восемнадцать.

— Сразу после школы забрали?

— Нет, я с девятого класса работать пошёл.

— Будешь Мукой. Гурский?

— Я! — встал высокий детина с женственным лицом.

— О, по тебе сразу видно, что сварщик, — сказал Шмель. — Какую хабзу заканчивал?

— Вторую могилёвскую, по классу сварки.

— Рыбак рыбака, видит из далека. Я как дембельнусь, на стройку варить пойду, там сча зэпэха что надо… Так, кто дальше, Селюк?

— Я! — подпрыгнул тёмно-волосый коротышка.

— Откуда?

— Брест.

— Шманай?

— Я, — встал ничем не примечательный паренёк с прыщавым лицом.

— Дай ка угадаю — Гродно?!

— Жлобин.

— Садись, кэлх.

— Хитрец?

— Я!

— Откуда, хитрожопый?

— Городской посёлок Ганцевичи.

— Какой же это городской посёлок, вёска в натуре, ты — колхозник!

— Ну не знаю…

— Малая ждёт?

— Конечно.

— Давно встречаетесь?

— Три года.

— А зовут как?

— Наташа.

— А номерок дашь?

— Нет.

— Да ладно, я шучу. Но скажу одну вещь, бабы эти существа непостоянные, на граждане это да, ещё можно удержать, а тут… У нас в роте из всех только троих дождались, да и то не факт, что они ни с кем за это время не кувыркались, кто тебе признается. Кесаря вун тоже бросила, коза.

— Приехала на присягу и сказала, что бросает, — досадно подтвердил Кесарчук.

— Так, ну и последний фрукт. Леонов?

— Я, — встал высокий светловолосый парень с одним ухом.

— А что со вторым, бедняга?

— Собака в детстве откусила.

— Так ты на уши долбишься?

— Да нет, вроде.

— Ты — лох, — тихо сказал Шмель.

— Что-что? — переспросил одноухий.

— Ну, а говоришь, не долбишься.

Одноухий обиделся и сел на место.

Почему-то никому смешно не было. Мы сидели с некоей опаской, поглядывая на этих двух персон.

— Короче ладно, сидите тихо и не рыпайтесь, а я пока порублюсь, Кесарь, если кого что-то интересует, всё по факту вам разложит, — сказал Шмель и, положив голову на шапку-ушанку, вмиг уснул.

В ту же минуты парни со всех сторон стали засыпать Кесарчука вопросами. Я же погрузился в себя, меня абсолютно ничего не интересовало, уже в тот момент я мечтал о кровати, о том, что можно помолчать, ничего не делать и забыться, пусть ненадолго, но всё же на мгновение предать мысли забвению.

***

Через два часа после просидки в линейке нас повели на плац на первую строевую.

Сперва мы отрабатывали повороты на месте и движения рук. Потом передвигались по квадратам, поднимая ноги, потом маршировали. Мышцы забились на столько, что через час было просто больно ходить. Командовал нами Шмель, злобно покрикивая на нас, помогал ему Кесарчук, он с большего молчал, лишь делал замечания наиболее слабым новобранцам. Как лично мне показалось, сержанты просто рисовались перед старшим лейтенантом Студневым, командиром закреплённым за нашим взводом. Тот, в свою очередь, практический не обращал на нас внимания, стоял в стороне, разговаривал по телефону, пряча под воротник бушлата лопоухие уши. Он был невысокого роста и чем-то смахивал на гнома. И у меня сложилось первое впечатление, что он скромный губошлёп.

***

Каждый четверг солдат возили в баню. Нам выдали «мыльно-рыльное», погрузили в синий «МАЗ» и повезли по назначению. Баня находилась поблизости от части. Я сидел у окна и смотрел на город. В ноябрьской дымке Минск казался уставшим и печальным. Но мне нравилось смотреть на его серые очертания, на каждый жилой дом, людей, испарения, грязный снег. Казалось, мгновение назад я находился в месте, лишающем меня свободы и наделяющим определёнными обязанностями, а там, за окном автобуса, проходила иная жизнь, а я был словно вне её, вроде бы рядом, но сторонним наблюдателем.