«Годзилла» - [16]

Но со временем это перестаёт раздражать. Набегавшись за день и задурив себе голову всем этим армейским однообразием, новости и живые люди на экране, там, вдали от нас на гражданке, действуют настоящим бальзамом на душу.

***

Вскоре нас повезли на первый полигон. Выдали необходимую амуницию и автомат, сводили на завтрак в столовую и выстроили возле казармы.

Падал мокрый снег. Зима шла уже вторую неделю, а мне казалось, будто она была всегда, всегда был этот мерзкий холод, узкие калики жали яйца, всегда мёрзли кончики пальцев на ногах, и хотелось спать.

Стоя в колонне и дыша в шею Гурскому, почему-то захотелось послушать Фрэнка Синатру, выпить глинтвейна или хотя бы на минуту заглянуть к себе домой.

Майор Швока ходил между нашими рядами и снимал всё на камеру.

— Кто проебёт автомат — сядет в тюрьму, — сказал он и разошёлся идиотским смехом.

Потом нас погрузили в автобус и битый час мы тряслись в его кабине до места назначения, благо удалось немного подремать.

Потом стрельба со стометровки, я даже попал один раз в цель, метание учебных гранат, переодевание в «химзу» с противогазом, нас травят непонятным красным дымом, и мы ходим по кругу, как зачарованные. Далее в лесу устраиваем войнушку друг с другом, перекатываясь по сугробам с боку на бок, группируемся в позициях, и всё это снимает майор Швока, комментируя что нам делать и как падать.

В конце концов мы усаживаемся на еловые ветки в специально сделанных для нас землянках, курим, пьём горячий час, закусывая сухарями, на которых толстым слоем намазана телячья тушёнка.

— А теперь машем заготовками, — говорит Швока, снимая наши тела с разных ракурсов, — пусть родители видят, какие у них защитники повырастали, да, вот так, и улыбаемся, я сказал, улыбаемся во все тридцать два!

«Паказуха, паусюль адна паказуха, прыхаваная за пластам агульнай прыгнечанасці і недзеяздольнасці войска, якое можна разбіць за суткі, хаця што там, палова папросту дызертуе і я буду адным з першых».

***

Сон — самое сладкое, самое приятное ощущение в этих захиревших и бездушных стенах, пусть себе даже и на узкой скрипящей койке, под колючим войлочным одеялом, но всё же моей спине и ногам необходим отдых.

Где-то около полуночи я почувствовал, как возле моей койки начались странные шевеления. Сквозь сон я услышал: «Малой, подвинься!» — и машинально, не осознавая, обращались ко мне, либо к кому-то другому, перекатился на левый бок и тут же на край моей койки уселись три наглые задницы.

Нос моментально уловил ароматы копчёной колбасы, свежих овощей и по шипению открытого напитка я понял, что у меня за спиной собирались употреблять алкоголь.

— Серёга, — сказал один из нарушителей моего спокойствия, — ты стаканы взял?

— Ясен хуй! — ответил Кесарчук.

— Разливай по кругу, — послышался голос Шмеля.

Потом сержанты принялись вкушать нормальную домашнюю пищу, запивая её водкой.

Сперва они перешёптывались, но по мере опьянения голоса их становились развязнее и громче. Сон, конечно, был подорван, но осознав, что никакого вреда мне никто причинять не собирается, я стал понемногу успокаиваться.

Заснуть мне удалось, лишь, когда сержанты окончательно подпив, стали делиться своим сексуальным опытом. Больше всех ностальгировал старший сержант Янков.

— А я у себя в деревне дурковал будь здоров. Однажды мы с челом распечатали одну малыху на двоих. Она, как оказалось, была девственницей, а мой дружбан типа за ней ухаживал, встречался, в клуб там вместе ходили. Короче он мне говорит как-то, что можно попробовать одну штуку учудить. И вот, повёл он ночью подругу свою на сеновал, а я неподалёку от туда спрятался. Полчаса он её там мусолил, а как нагрел, сказал, мол, сейчас выйдет покурить и вернётся продолжить. А темень там внутри, ни халеры не видно, он вышел, постоял со мной, покурил, ну я вместо него и зашёл. Она и сейчас не знает, что её двое оприходовали.

Сержанты истерично заржали, я же предался забвению с отвратительным чувством присущего мне брезгливого мещанства.

***

К концу недели весь карантин высадили на взлётке. Пришёл командир роты вновь прибывшего пополнения майор Качан, лысеющий мужик лет сорока с добрым отеческим лицом и с листика стал зачитывать наши фамилии, и подразделения, в которые нас уже расформировали. Пацаны волновались, всем хотелось удачно пристроиться на предстоящие полтора года, лишь один я особо не задумывался о своей дальнейшей судьбе, зная наверняка, что попаду в охрану.

Многих из нашего взвода зачислили в «автобат», рем. роту и ППУ. Когда стали зачитывать списки охраны, все навострили уши. Я попал во вторую роту. Вместе со мной Нехайчик, Гурский и коротышка Мукамолов, а так же Индюков, с которым мы вместе стояли на тумбочке, остальных я не знал и с виду они показались мне весьма непримечательными персонами. Настораживало лишь то, что сержанствовали во второй роте Шмель и Кесарчук, однако в тот момент я подумал, что это будет нам только на руку, они уже нас знали, и, вероятно, замолвят про нас доброе словечко в роте.

Потом Качан выстроил нас на взлётке и разразился патриотическим спичем. Его слова пестрели тёплой заботой, и я подумал, что он единственный вменяемый офицер, который считает своим долгом, с уважение относится к каждому бойцу.