Годы в броне - [5]

Не зря называли нас — жителей деревень и местечек «картошниками». Картошка была нашим хлебом, нашим мясом, нашей первейшей и главной пищей.

Святск считался большим селом. Здесь жили русские и поляки, белорусы и украинцы, несколько десятков еврейских семейств. И не случайно, видимо, колхоз, созданный в тридцатые годы, назвали «III Интернационалом».

В старину в наших краях смешанные браки почти не встречались. Зато после революции Ивановы роднились с Гореликами, Соломыкины — с Рахлиными, Усовы — с Германами, Драгунские — с Тихомировыми.

Отношения между жителями села были дружеские. Один почитал другого. Объяснялось это тем, что в течение многих веков здесь жили работящие люди. Русские преимущественно сапожничали. Украинцы любили бондарное дело, мастерили повозки и сани. Белорусы занимались землепашеством. Евреи из рода в род становились портными или скорняками.

Мой отец тоже являлся потомственным портным. Мастерством он не блистал, зато был большим тружеником: мог за один день обслужить со своей старенькой швейной машинкой, которую постоянно таскал с собой, целую деревню. А когда после сбора урожая наступала пора свадеб, он был желанным гостем в любом доме, так как славился остроумием и мог, как никто, провозглашать здравицы…

Деревни, окружающие Святск, были строго поделены между четырьмя портными — братьями Драгунскими.

Отец обслуживал бедные деревушки. Он уходил на заработки сразу на несколько дней и возвращался домой на субботу только вечером в пятницу.

Когда я немного подрос, то частенько убегал в конце недели в деревню, где работал отец, а в пятницу мы вместе возвращались домой.

Ах как я любил эти дни! С утра до вечера валялся с деревенской ребятней у реки или бродил в лесу. Мы прыгали с крутого берега в реку, качались на ветвях, нависших над водой, собирали орехи и ежевику, наведывались в чужие сады и огороды, за что отец не раз лупил меня. «Таскать из чужих садов яблоки — это каждый шалопай может! — приговаривал он при этом. — Ты лучше попробуй сам посади яблоню или грушу!»

А ночью, когда я засылал рядом с ним в сарае на пахучем сене, отец клал руку мне на голову и мягко поглаживал волосы. Я притворялся спящим и улыбался в темноте. Я понимал: отец любит меня, хотя и дал вечером взбучку. И я тоже любил отца: его нельзя было не любить. Он был добр и прекрасно относился к людям. Соседи знали, что у Абрама Драгунского всегда можно одолжить несколько копеек, что он никогда не откажет в просьбе.

Отец ценил людей по их труду, он не выносил бездельников и святош. А нас, детей, с малолетства учил своему ремеслу.

— Они будут хорошими портными, — не раз говорил он матери. — Лучшими, чем их отец. Они не станут бить баклуши, можешь быть в этом уверена.

Мать улыбалась, слушая его, но думала о своем: ей очень хотелось, чтобы нам, детям, повезло в жизни больше, чем им с мужем. Она во всем была верной помощницей отца, хотя забот с двенадцатью детьми вполне хватало. Мама родила одиннадцать сыновей и дочерей, а двенадцатым был ее маленький братишка Сеня, оставшийся на руках после смерти матери. Отец считал Сеню родным сыном, и мы все любили его как родного.

Отец мой был человек простой и бесхитростный, вечно озабоченный, как прокормить семью. Но судьба наградила его тонкой душой и обостренным чувством прекрасного. Женился он на девушке-красавице. Я навсегда запомнил мать молодой, стройной, улыбчивой, доброжелательной, неутомимой и ласковой. Запомнил, что окружающие называли ее красавицей Рахилью.

Когда мы подросли и стали немного разбираться в жизни, то долго не могли понять, как это наша мама, такая красивая, умная, образованная (мы были убеждены, что она знает все на свете, хотя ей удалось закончить только 3 класса), решилась выйти замуж за простого портного. А жили родители, несмотря на бедность, очень счастливо. И не только потому, что любили друг друга: мать была бесконечно благодарна отцу за его человечность…

Семьдесят четыре человека насчитывал род Драгунских. Это была целая династия портных. И проживали они из поколения в поколение в Святске. Забегая вперед, скажу, что из всех нас в живых остались только двое — я да старший брат Зиновий, проживающий ныне в Москве…

В школу я пошел, когда мне исполнилось десять лет. Но учился без особого интереса. Отец частенько говаривал матери, что из меня не выйдет никакого толку, что голова у меня пустая и, видно, мне на роду написано быть портным.

Учеба действительно не прельщала меня. Все чаще и чаще ходил я с отцом по деревням. Хотя проку от меня было мало, он охотно брал меня с собой: в доме становилось меньше одним едоком.

И все же мама заставила меня учиться. Постепенно я полюбил школу, учителей, и особенно преподавателя литературы Николая Александровича Жданова. Я втайне завидовал тем, кто учился лучше, кто знал и понимал больше, чем я. Это заставило меня подтянуться.

Моим лучшим другом с первых классов был Гриша Сапожников. Именно благодаря ему я пристрастился к книгам. Читал до поздней ночи, делал заметки, рассказывал о прочитанном младшим братьям, сестренке, маме…

Наша дружба с Гришей Сапожниковым сохранилась на долгие годы, и оборвала ее гибель Гриши. Накануне войны он был председателем сельсовета. В сорок втором фашисты расстреляли многих жителей Святска. Григорий Сапожников погиб вместе с моими родными, сестрами, дядьями, племянниками. Его имя выгравировано на одном из мраморных надгробий, поставленных на могилах этих мучеников…