Годы в Белом доме. Том 2 - [13]

Я знал о дебатах, которые велись вокруг пользы космических программ. Чувству приключенчества ранних этапов пришло на смену препирательство по поводу национальных приоритетов. Но я считал, что нам нужны космические программы, помимо сугубо научных доводов, потому что общество, которое не стремится за горизонты, вскоре сузит их само. Довод о том, что надо вначале разрешить все наши проблемы на Земле, прежде чем устремляться за пределы нашей планеты, навечно прикует нас к земле. В мире не будет никогда мира без проблем. Они превратятся скорее в навязчивую идею, чем в вызов, пока человечество не станет постоянно расширять свой кругозор. Колумб никогда бы не открыл Америку, если бы Европа в XV веке действовала в соответствии с необременительным лозунгом о том, что ей нужно вначале решить все собственные проблемы. И, как это ни парадоксально, эти проблемы стали бы неразрешимыми, а Европа задохнулась бы в растерянности. Вера дала движущие силы для такой переменчивой одиссеи человечества. Но как и о чем мечтают в технократический век? Как человек восстанавливает веру, которая заставляла небольшие крестьянские общества строить соборы со шпилями, устремленными в небеса, крупные монументальные здания, для завершения строительства которых требовались столетия, сохраняющие в камне свидетельства их настойчивости и размаха устремлений? Никто не мог знать, что мы обнаружим в космосе: Луна была только первым маленьким шагом. Я помнил слова одного астронавта, который говорил мне, что самый жуткий момент настал, когда он вступил в капсулу подъемника. Впервые не было операторов. Все пребывало в тишине, когда его вскоре собирались запустить в путешествие, из которого, как он знал, мог и не вернуться самостоятельно. И он почти запаниковал.

И мне казалось, что в то время как я стоял там, на мысе Кеннеди, со своей дочкой Элизабет, которой в то время было 10 лет, и сыном Дэвидом, которому тогда было 8 лет, нас как бы накрыло, каждого по-своему, чувство одиночества. Они будут жить в мире, субъективно отличающемся от моего; их восприятие реальности носит совершенно иной характер. Я знал только национальные границы, когда был ребенком. Космос был за пределами моего воображения. О телевидении и мысли не было. Они же оба будут менее сдержанными и более прозаичными. Горизонт не стал бы их пределом, каким он был для меня. Как ни странно, но их физические возможности достижения чего-либо, скорее всего, будут сопровождаться ослаблением их воображения. Мое поколение было воспитано на книгах, заставлявших читателя вызывать в воображении собственную реальность. Реальность моих детей представлялась им ежедневно на телевизионных экранах, и они могли впитывать ее пассивно. И, тем не менее, они жили в мире, в котором путешествия на сотни миллионов километров определялись ускорением, приданным в первые десять секунд, которое затем по большей части не менялось, – такое понятие было за пределами моего воображения в их возрасте.

Что бы ни случилось, как я полагал, сейчас я был в числе тех, кто имел власть придавать изначальное ускорение, превращая будущие поколения в участников путешествий, которые они сами не выбирали. Если наша цель была ошибочной, даже самый опытный навигатор не был бы в состоянии исправить ее. Наша задача состояла в том, чтобы взять на себя ответственность и найти траекторию к миру, в котором еще никто не бывал. Но у нас также была опасность проскочить в некий вакуум. Наши самые важные решения будут заключаться в том, начинать или нет наше путешествие, а решающим качеством, которое нам требовалось, была вера в будущее, созданная отчасти благодаря акту о приверженности этому делу.

Пока астронавты, вызвавшие такие размышления, направлялись к Луне, Бар и я отправились обратно в Нью-Йорк и в приватной обстановке небольшого военно-транспортного самолета «Джет стар» проговорили весь путь о Берлине. Бар выступал за ускорение переговоров и был полон энтузиазма по поводу моей готовности подключиться к решению этого вопроса. Но теперь могли ли мы, от имени глав наших правительств, вести важные переговоры, о которых не знали наши собственные министры иностранных дел, – и как мы могли помешать Советам настраивать четыре западные великие державы одну против другой? Поскольку я знал, что Бар был в тесном контакте с советскими дипломатами, я настоял на том, чтобы мы информировали о каждом контакте с советскими или восточногерманскими представителями по Берлину, и по остальным вопросам мы договорились о сложном процессе проведения консультаций. Бар и Раш вместе должны были сформулировать предложения по трем направлениям – процедура доступа, гарантии и действия Федеративной Республики Германия в Берлине – и прозондировать реакцию наших союзников. Я затем смогу обсудить их с Добрыниным, после чего Раш или Бар вынесут их на официальные каналы. Вопреки всему трехмерные шахматы заработали. В течение семи месяцев мы добились соглашения, которое выдержало испытание временем.

Все вопросы с Кеном Рашем были улажены на нашей встрече вечером 13 февраля в апартаментах Джона Митчелла. Раш согласился с тем, что, возможно, ни один план не сработает в конкретных временных рамках. Если тупиковая ситуация окажется излишне затянувшейся, Брандт попытается сам ее взломать, обвинив нас в не претворенных в жизнь Германией национальных чаяниях и, не исключено, начав новый и более независимый национальный курс. Раш усомнился в том, сможем ли мы справиться с Берлинским кризисом и сопутствующими внутренними волнениями в Германии, когда все еще продолжалась война во Вьетнаме.