Годы оккупации - [36]

Соотношение между правилом и исключением в языке, как и в мире животных и растений, приводит нас к заключению, что тут действуют законы, изменяющиеся в зависимости от времени и пространства. «Слово» — понятие метаграмматическое, подобно тому как «вид» и «род» — понятия метафизические. Творение и происхождение демонстрируют свою безграничную власть.

Кирххорст, 2 августа 1945 г.

Начал эссе о «Правом и левом». Симметрия языка отличается от логической симметрии, как органическая симметрия от математической.

К обеду приходила старая подруга Перпетуи г-жа Кауль. Она бежала из Вены; ее муж был начальником большого предприятия и погиб в последний год войны в звании оберлейтенанта.

Среди прочего она рассказывала об одном человеке, который работал мастером на заводе, он был старый коммунист; когда подошли русские и все стали спасаться бегством, он решил остаться, считая, во-первых, что все слухи преувеличены, а его «благонадежность» несомненна.

Однако глядя на то, как пустеют все дома, его охватила неуверенность, и он со своими близкими тоже тронулся с места. Перед самой американской границей их обогнали русские. Шестеро русских на глазах у всей семьи изнасиловали двенадцатилетнюю дочку. Ночью девочка покончила с собой, перерезав себе вены.

Кирххорст, 5 августа 1945 г.

Продолжаю чтение текста. Матфей 12, 32: «…Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем».

Этот стих относится к числу моих самых любимых, потому что он так четко разграничивает степени веры и дает человеку много свободы.

Для того чтобы слово в его высшей субстанции, в качестве Святаго Духа, стало доступно человеку, ему требуется воплощение, оно должно воплотиться в языке, обрести земное звучание. В этом качестве оно становится догматическим, поэтому простительно, если его восприятие оказывается колеблющимся. Но нужно, чтобы в воплощении, в притче, в переводе ощущался неслышимый, невидимый, неразличимый первоначальный текст. В ту сторону должна быть обращена магнитная стрелка во время всех странствий и блужданий по физической и моральной юдоли, а тот, кто в этом отклонится, тому не просто грозит погибель, он уже погиб.

Этому закону подчиняется и вся литература, включая атеистическую.

Пополудни в Донском лесу, где я обнаружил совершенно новые уголки, которых прежде словно бы не было, а тут вдруг они откуда ни возьмись появились, между прочим, например, несколько запущенных и высохших прудов для разведения карпов, прямо среди леса. Понизу рос тростник, а на насыпи вокруг цвели зонтичные и до самых кустов раскинулись покрытые лиловыми цветками и красными ягодами заросли паслена. Необычное впечатление производил этот контраст между сырыми низинами с камышом и сухим сосновым бором вокруг, из которого доносился стук дятлов. Затем встретилась вырубка, поросшая нежными травами и малинником; посередине белел песчаный рубец воронки. В его глубине уже пророс тростник, а в проступившей грунтовой воде резвились лягушки.

Удивительное утешение дают такие походы, которые уводят тебя от поверхностной суеты текущих событий вглубь, в великолепие лесной чащобы с ее таинственной жизнью. Там — родина, земля, которую ничто не может разрушить. Мне снова подумалось, что образы, которые мы видим, попадаются нам не случайно; они возникают соответственно душевному настрою.

Кирххорст, 7 августа 1945 г.

Впервые с начала оккупации я побывал в городе.(Речь идет о Ганновере.) Нигде еще ничего не строили, почти нигде не шел ремонт; единственные видимые следы какой-то деятельности я заметил на здании большой тюрьмы, что на Старо-Цельской улице. Конечно, если считать, что дома это клетки, тогда получается, что тюрьмы это дома par excellence.(Преимущественно, в истинном смысле слова (фр.))

Я сходил на свою старую квартиру, вернее, на ее развалины. На улице Зейлерштрассе, с которой связаны мои первые воспоминания, взрывали руины. В то время, когда я смотрел на нее из узеньких окошек, самолетов еще и в помине не было.

Связь со Средневековьем теперь обрублена: я имею в виду не только в смысле архитектуры, но и в смысле воспоминания о непрерывной цепи поколений, которые, сменяя друг друга, жили в фахверковых домах с готическими крышами и золотыми надписями над дверьми.

С Каленбергштрассе я кинул взгляд на мельницу Кликмюле; по обе стороны водного пространства, которое здесь разливалось вширь как озеро, вытянулся фриз из безмолвных руин. Водная гладь лежала словно зеленоватое стекло, окаймленная стрелолистом и ирисами. Среди развалин сидел рыбак и удил рыбу. Глядя на такую картину, ощущаешь наступление дикой природы и чувствуешь, как рубцуется боль. Утешительно также, что по-прежнему стоит башня обители бегинок.(Женские светские благотворительные союзы, существовавшие в Германии в XVII–XVIII вв.) Такие здания приобретают теперь еще большее значение. Они превращаются в реликвии.

Стало темнеть. В этот час развалины кажутся еще мрачнее, еще печальнее. Временами в каком-нибудь подвале или уцелевшей наподобие ласточкина гнезда мансарде зажигался огонек. Электричество почти везде отключено. Отцы погибли или еще сидят во Франции или в Сибири. Так и чувствуешь, как во тьме от голода тихо умирают дети, словно слышишь медленное падение капель. Потом вдруг попадаются сохранившиеся кварталы и виллы, где изо всех окон льется свет и даже неиспользуемые помещения ярко освещены.