Годы на привязи (цикл рассказов) - [16]

— Я темная сторона твоей души! — ответил двойник.

— У меня нет темной стороны души.

— Как же нет, есть! С кем же ты тогда ведешь спор? Грань между добром и злом проходит в тебе самом. Ладно, ответь, ты — хороший человек? Совесть у тебя чиста?

— Думаю, что да.

— Если так, чего суетишься, не можешь успокоиться?

— Что ты мне в глаза смотришь и лжешь? — закричал на Алика его двойник. — Не лги, не лги! Глазки твои бегают, я тебя ругаю, а ты мне улыбаешься и замысливаешь месть, какую-нибудь гадость! И ты живешь на земле, и земля тебя носит, тварь ползучая! А ведь заболеешь, если будешь так жить! Заболеешь проказой, раком, душевной болезнью: будешь гнить как собака, и никто к тебе не подойдет, и тогда ты раскаешься, мерзавец! Сколько девочек испортил, а теперь помышляешь о более острых наслаждениях, думаешь тебе это даром пройдет? Скоро нос твой будет гнить и проваливаться, и исходить от тебя будет зловоние!

— Да, рассказывай байки, — поверил! Мы не верим в эти бредни. За такую агитацию хорошо бы тебя отправить куда следует!

— Дурак! Какая же это агитация! Думаешь, быть добрым нужно кому-то? Это тебе самому нужно.

— Хватит мозги пудрить!

— Глупый, зачем ты так безрассудно поступил? Плюнул в лицо преподавателю университета? — спросил черный Клыч.

— Так надо было!

— Намекал на взятку? Ты сперва не понял, куда он клонит, думал, вот добрый человек, бескорыстный, хочет помочь?

— Да.

— А ведь тебе повезло, что сами к тебе подошли, другие ищут и не могут найти лазейку. А ты не воспользовался. Сейчас бы сидел среди ровесников, гулял по парку.

— Я не жалею, что так поступил, нас так учили в школе.

— Ты, конечно, поступил как настоящий комсомолец, но в жизни-то все иначе, чем в учебниках!

— Я верю в справедливость.

— Жаль мне тебя, хороший ты парень, но ждут тебя большие разочарования, сломает тебя жизнь, сломает!

— Уйди!

— Ты знаешь, что ведешь последний свой караван? — спросил черный караванбаши.

— Нет, — старика охватила глубокая тоска. — Я умру?

— Больше не будет караванов.

— Как не будет?

— Прошли времена. Невыгодно посылать десяток верблюдов туда-сюда по пустыне. Зачем? Ходят вездеходы, летают вертолеты!

— Как же так? Не может этого быть!

— Тебе уже под семьдесят, пора на отдых.

— Сколько себя помню, всю жизнь ходил с караваном. Еще в детстве, до новых порядков в пустыне, меня брал с собой отец, тоже караванщик. С ним я побывал во многих городах. Во времена бесчинства басмачей я также водил караван, возил одежду и хлеб чабанам колхозных отар и забирал шерсть и каракуль. Я водил караваны и во время войны, и после войны. Всю жизнь. Бури времени прошли мимо меня и смели многих. Я остался. Многие уподобились перекати-полю — я делал по совести свое дело. Как же так?

— А ты никогда не задумывался: так ли водил караван, тот ли водил, туда ли водил и надо ли было водить?

— Я делал свое дело.

Вокруг в ослепительном сиянии простиралась гипсовая пустыня.

Верблюды отказывались идти. Их стегали веревкой, били ногами, но обессиленные животные лежали без движения. Караванщики выбились из сил. Тыкали в бока верблюдов горящими головнями, и они с ревом поднимались на ноги.

Начались странные видения. Впереди сверкали поливы. В них утопали корявые туты и пирамидальные тополя. Гнали туда караван, но верблюды еле передвигали ноги.

Этот мираж сменился другим — впереди стояла кибитка. У кибитки отрезали голову быку. Мясник, припав с жадностью к надрезу, пил кровь.

Видение исчезло.

Упал белый верблюд. Окружили труп. Клыч, еле шевеля запекшимися губами, вынул нож, вскрыл верблюда в нужном месте, нашел воду.

Поделили. Но ее оказалось мало, чтобы утолить жажду всех.

На горизонте снова нависла зловещая тень черного каравана. В полуденном свете люди увидели своих двойников, сидящих на черных верблюдах.

Аман, не целясь, палил по каравану-призраку.

— Прочь! Прочь!

Аман упал, ружье выпало из рук. Наташа подбежала к нему:

— Ой, Аман, Аман! Что ты сделал с собой!

Слова, которые не умирают, вернулись, нависли над людьми.

Звучали внутренние мысли, голоса умирающих, многократно усиленные в гулком пространстве. Голос Амана:

— Наташа, зачем я ссорился, злился? Теперь умираю, и мне стыдно…

— Погоди. Я перевяжу тебя, потерпи чуть-чуть. Наташа побежала назад.

Голос Логинова:

— Да, я кривил душой. Жил в обмане и хотел быть счастливым. Думал одно, писал другое.

— Дима, что же делать, я не знаю. Как вам помочь? Голос Алика:

— Я начинаю что-то понимать… Прости меня, Наташа.

— Ладно, ладно, хорошо, — успокаивала его девушка.

Голос Амана:

— Зачем я из себя праведника изображал! Разве я лучше вас, лучше тебя, Алик?

Старик и Клыч, забившись в тень своих верблюдов, покорно дожидались конца. Голос Алика:

— Клыч, забудем о ссоре, Хал-ага, я плохо думал о вас…

Голос Логинова:

— Мы не поднялись над собственной природой, ты прав, Аман…

Они вслух признавались во всех своих грехах и пороках.

— Дедушка, вы же мудрый человек, вы же все знаете, придумайте что-нибудь. Клыч, не сиди так! Ты же мужественный! — бегала между умирающими Наташа.

Послышались звуки двигателей. Приближался вертолет. Караванщики пошевелились, ожили. Вертолет пролетел очень низко, прямо над караваном, издевательски низко. Звуки отдалились, и скоро он совсем исчез. Алик схватился за голову, и, забившись в тень верблюда, завыл. Слезы навернулись на глаза Логинову, сидел, опершись о бок верблюда и думал о своей жизни. Мутные глаза караванбаши блестели. Клыча трясло от рыдания. Алик сидел, обняв своего верблюда, и плакал. Наташа плакала от жалости и бессилия помочь умирающим.