Годы молодости - [63]

Отдельно место для стихов мы выделять не будем, потому что в настоящее время стихов, которые заслуживали бы этого, нет. Бунин пишет редко, больше переводит, а модернисты нам не нужны. Стихи пойдут на подверстку, «на затычку». В первом полугодии дадим роман Потапенко.

— Опять Потапенко? — удивился Александр Иванович. — Неужели мы читателям «Мира божьего» не можем дать материал более свежий, молодой и талантливый!

— Позвольте мне привести вам один житейский пример, — ответил Ангел Иванович. — Наш читатель — это средний интеллигент, по большей части малоимущий. Его читательский обиход так же скромен и привычен, как и хозяйственный. Каждый день все мы обедаем. И обед с детства мы привыкли начинать с супа. Если же мы почему-нибудь лишаемся супа — это признак наступающей бедности. Итак, наш читатель привык начинать чтение журнала супом, каковым для него является роман Потапенко, и отсутствие старого блюда будет для него лишением.

Кранихфельд рассмеялся:

— Однако вы не слишком лестного мнения о Потапенко.

Я взглянула на Александра Ивановича и увидела, что он побледнел от негодования.

— Может быть, сравнение Ангела Ивановича и очень удачно, но я решительно против того, чтобы наш журнал открывался супом и чтобы этим супом был Потапенко. В начале литературного пути у него были талантливые, художественные вещи, но с годами он стал писать все небрежнее и слабее, а сейчас печатает по пятьдесят — шестьдесят листов в год в различных периодических изданиях. Какую же художественную ценность может иметь подобная литература? И разве у нас нет новых талантливых авторов?

— Однако не слишком ли строго, Александр Иванович, вы судите такого автора, как Потапенко? Желаю вам со временем достигнуть такого же литературного успеха, каким он продолжает пользоваться.

— Если мне предстоит то же самое, я, надеюсь, вовремя пойму это и перестану писать совсем! А если начну диктовать мои произведения стенографисту, тогда, Маша, плюнь мне в глаза и уйди от меня. Я — больше не писатель.

— В таком случае, — вставила я, — зачем же было отказывать Вербицкой?

— Как? И вы еще со своим мнением! — Ангел Иванович вскочил и неожиданно швырнул стакан в стену. Стакан пролетел над моей головой, ударился о стену и разбился. По светлым обоям потекли струи чаю.

Кранихфельд не мог удержаться и расхохотался.

Богданович отбросил ногой стул.

— Ноги моей здесь больше не будет! — крикнул он уходя.

Поднялся Федор Дмитриевич Батюшков и, после нескольких секунд молчания, сказал:

— По-видимому, наше редакционное совещание на сегодня закончено.

На другой день Богданович, как всегда, в обычное время сидел за своим письменным столом в редакции, внимательно просматривая корректурные листы.

Куприн не знал, как ему себя вести. В конце концов Богданович бросил стакан в его жену. Как быть?

— Не могу же я его, такого маленького, щупленького, побить! Нельзя. Это невозможно, — говорил он, расхаживая по комнате.

Куприн пишет Богдановичу письмо. Он желает иметь от него удовлетворение с оружием в руках за оскорбление жены. Мне он объяснил, что это символический жест.

После этого поднялся страшный шум. Находили, что поведение Куприна — поведение типичного армейского офицера, а не писателя. На осуждение не скупились. Обратились с жалобой к Короленко: ^{64} Богдановича он знал и любил давно, а Куприн, как я заметила раньше, особой симпатии ему не внушал. Поэтому и в данном случае он отнесся к этому происшествию без своей обычной справедливости. Владимир Галактионович начал громить дуэли и офицерские замашки писателя Куприна. Куприн вышел из состава редакции журнала «Мир божий». Чтобы Богданович не встречался с Куприным, редакционные среды «Мира божьего» были перенесены к Ф. Д. Батюшкову, на которых я, конечно, тоже не бывала.

Спустя некоторое время Александр Иванович смеялся и говорил: «Мартин Лютер бросил в черта чернильницей, а Ангел Иванович в Марию Карловну — стаканом с чаем».

* * *

Однажды в 12 часов ночи из ресторана Палкина вышли А. И. Куприн, художник-иллюстратор Троянский, критик Петр Пильский и еще несколько журналистов.

Александр Иванович направился домой. Его провожал Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого прозвали почему-то «юнкер Троянский», хотя в отставку он вышел в чине капитана.

На углу Литейного и Владимирской шло несколько веселых девиц. Куприн и Троянский завели с ними шутливый разговор. Место было людное, послышались свистки, и компания очутилась в окружении городовых. Кончилось дело тем, что всех отвели в участок.

Ночью старший дворник разбудил меня:

— Александр Иванович задержан. Документов у него при себе нет, и нужно удостоверить его личность. Городовой ждет внизу.

— Дай ему целковый — пусть уходит. А ты возьми извозчика и жди меня.

Была зима. Я надела шубу, накинула сверху соболий палантин и поехала в участок.

В кабинете пристава, грязном, полном табачного дыма, толпились странные личности и городовые. Я не сразу заметила сидевших сбоку у стены Куприна и Троянского. Увидев их, я громко спросила:

— Саша, как ты сюда попал? И вы, Троянский?

— Вам что угодно, сударыня? — спросил меня пристав.