Годы испытаний. Книга 2. Волга — русская река - [53]

Канашов смутился.

— Может, мне написать «О некоторых устаревших положениях наших боевых уставов»? Давненько над этим ломаю голову.

— Хорошо, запишем. Тема сейчас для войск наболевшая. Что ты, собственно, считаешь устаревшим в наших уставах? Конкретно, давай выкладывай.

— Главное, на чем мне бы хотелось остановиться, это на вредных положениях нашей тактики о том, как надо создавать в наступлении ударные и сковывающие группы.

— Согласен. Ну, а еще что?

— О роли командира в управлении войсками, о его месте в боевом порядке. Сколько теряем мы зря хороших командиров из-за этого. Устарело положение, что командир на коне впереди должен быть…

— Подожди, на каком коне?

— Ну, это я для большей наглядности. Так в гражданскую войну полагалось, и правильно было. Но теперь, когда поле боя перенасыщено мощным ружейно-пулеметным и артиллерийским огнем, это приводит только к неоправданным потерям, напрасной гибели командира, а в результате — полной потере управления войсками.

— Тоже согласен. Давай пиши и присылай к нам побыстрее.

Беседу командующего с Канашовым прервал вошедший начальник штаба армии — высокий, широкоплечий полковник с седеющим бобриком и черными пышными усами. Чувствовалось, что он чем-то встревожен.

— Прошу извинить… Получил донесение от Мерзликина, Просит вас вывести его дивизию на переформировку.

— Довоевался, Аника-воин… — Киноренко встал, подошел к карте. — Село Могилевка расположено в лощине, его дивизия занимает выгодные позиции, господствует над немецкой обороной, а он губит напрасно людей и задачу никак не может выполнить… Ну, а что вы нам добавите о Мерзликине? Ведь вы же соседи.

— А что мне о нем говорить, товарищ генерал… Он сам сказал за себя…

— Жалеешь? Ну так бери часть полосы его обороны на себя.

— Есть, товарищ генерал. Но силенок у меня маловато…

Кипоренко повернулся к начальнику штаба.

— Оставшихся людей и технику из дивизии Мерзликина передайте Канашову. Как только придет противотанковая артиллерийская бригада — выделите один полк.

Канашов выслушал приказ без присущего ему огонька, который разжигал в нем немедленно жажду к действию, который тут же отражался, как в зеркале, в его сверкавших азартом глазах. И так дел по горло, а тут за чужие грехи расплачивайся…

— Ничего, Канашов, это дело временное. К весне наверняка подбросят свежих резервов, тогда передашь чужой участок.

«Знаю я, не первый раз, — думал Канашов. — Есть такая русская пословица: „Кто везет, того и погоняют“. Но что поделаешь? Надо спасать положение… А что опять новые трудности, заботы, так это мне не привыкать. И какая бы она была служба наша армейская, если бы все шло хорошо и стояло на месте. Со скуки пропадешь, да и чему в жизни научишься?».

— Вот так, — перебил его мысли Кипоренко. — Не сведущие в наших делах люди прочтут сводку: «На фронте без перемен». Или: «Идут бои местного значения». И могут подумать, что у нас тут будто война приостановилась и все мы передышку делаем, отдыхаем… А на самом деле тревожная тишина на фронте. Нельзя ей верить. Противники готовятся скрытно к новой смертельной схватке, накапливают силы, ищут слабые, уязвимые места для ударов.

— Скорее бы весна наступала, — сказал начальник штаба.

— Весна может быть очень дружной, во всех отношениях, — подмигнул Кипоренко. — Затишье всегда предвещало бурю. Как там в песне Языкова «Пловец» поется…

Генерал подошел к стоявшему на тумбочке проигрывателю, включил, и комната наполнилась мощной мелодией песни, в которой, казалось, шелестят морские волны. Он стоял, слушал и смотрел в окно, лицо его было задумчиво.

Будет буря, мы поспорим

И поборемся мы с ней…

Когда песня окончилась, Кипоренко с помолодевшими глазами сел снова за стол.

— Это в порядке отдыха. Нужна разрядка. Люблю, грешный, музыку Алябьева, Гурилева, а из поэтов-песенников Кольцова, Некрасова, Никитина. Сколько в их поэзии народной красоты и задушевности! И природу, батенька мой, видишь, как живую: цвета, запахи. А вы, Михаил Алексеевич, любите музыку?

— Люблю, но плохо в ней разбираюсь. Вот песни русские народные — эти мне по душе.

— И сами поете?

— Случается… Но мой голос больше для команд подходящий, а не для песен.

— А я вот, грешник, даже в опере мечтал петь. Да жаль, что не всегда исполняются наши желания.

2

Харии вошел в дом Аленцовой захмелевший и улыбающийся. Она только что пришла из медсанбата и готовила себе ужин. Он подышал на дорогой камень перстня и потер его о колено брюк.

— Вы меня обманули, милейшая. — Ноздри его тонкого крючковатого носа с горбинкой то раздувались, то сужались, будто ему не хватало воздуха. Близко посаженные маленькие глаза светились. — Вот уж никогда не ждал от вас… Чего это на вас лица нет?

— Простите, Семен Григорьевич, у меня была срочная операция. Привезли раненого в тяжелом состоянии.

— Понимаю, понимаю, милейшая. Конечно, в медсанбате, кроме вас — начальника санслужбы, не было врачей, а обещали прийти на день рождения… Вот видите, я не гордый, сам пришел к вам. Я человек постоянный и если уж люблю кого, то только раз и на всю жизнь.

Аленцова улыбнулась.

— Вот никогда бы не подумала, что вы, такой серьезный мужчина, и вдруг — любовь!