Годы испытаний. Книга 1. Честь - [99]

Миронов, чувствуя, как дрожат его руки, развернул лист бумаги в пятнах запекшейся крови.

— «Завещание, — прочитал он вслух. — Прочесть бойцам и командирам роты в случае моей смерти…»

— Я поручаю вам огласить это завещание.

— Прошу вас, товарищ политрук, пусть кто-нибудь другой прочтет.

— Это почему же вы отказываетесь? Ведь вы же комсомолец…

— Мне трудно это сделать. Дубров был мой друг…

5

Под вечер хоронили Дуброва. Солнце, утомленное долгим дневным путем, торопилось на отдых.

Противник к вечеру угомонился, притих. Лишь изредка прочертит наискось темный забор леса золотой пунктир трассирующих пуль да раздастся одиночный хлопок винтовочного выстрела — и опять все смолкнет.

На курганчике, где был наблюдательный пункт Дуброва, у самой вершины вырыта могила. Чуть ниже ее — несколько могил. Повсюду горки сухой земли и рядком лежат завернутые в плащ-палатки павшие герои-бойцы, три командира отделения — сержанты и лейтенант Дубров. У могил собрались бойцы и командиры, близко знавшие погибших. Всей роте присутствовать на похоронах нельзя: противник может начать внезапную атаку.

Лейтенант Миронов стоит рядом с Сорокой, Курандой и наблюдает за последними приготовлениями к похоронам. За эти несколько часов лицо Саши осунулось, глаза запали глубже.

Наконец все приготовления закончены. Правдюк выстраивает бойцов. Вполголоса подает команду, будто боится разбудить погибших товарищей. Сорока выходит перед строем. В руках у него лист.

— Товарищи! — обращается он к запыленным, почерневшим бойцам. Голос его дрожит. — Мы пришли сюда проститься с боевыми друзьями. Среди павших в бою героев мы хороним сегодня и нашего командира роты — Сергея Петровича Дуброва. Исполняя его последнюю просьбу, я прочитаю его завещание:

«Боевые друзья!

Это завещание я пишу на всякий случай. На войне всякое бывает. Только сейчас, воюя более месяца, я по-настоящему постиг великое значение любви к Родине. Без нее нам нет жизни; нет нам пути, нет счастья… Я очень люблю жизнь, но знаю: если умру, то умру во имя родного народа.

Я простой русский человек, слесарь, уроженец города Минска, собственными глазами видел, во что проклятые фашисты превратили мой родной город.

Если каждый из нас уничтожит хотя бы нескольких врагов, Родина будет жить и цвести. И тогда о нас с вами народ сложит песни, которые будут жить в веках!

Боевые друзья! Немало жестокого горя пережили ми с вами в эти дни войны, немало лучших друзей сложили своп головы за наше великое дело. Я делил с вами горести наших военных неудач, короткие, но славные радости первых маленьких побед и поэтому не хочу, чтобы вы плакали на моей могиле. Не слезами, а ненавистью и беспощадной силой оружия ответьте врагам за смерть боевых товарищей, за поруганную врагом землю, за честь матери Родины…»

Куранда стоял, подталкивая Миронова, и шептал ему:

— Надо выступить, скажи хоть пару слов.

Комкая в руках пилотку, Миронов проговорил:

— Товарищи, разрешите мне несколько слов. — И, глядя куда-то вдаль, просто, как бы беседуя, сказал:

Он настоящим русским парнем был

И командиром храбрым и умелым.

И Родину он всей душой любил,

В бой за нее солдат своих водил

И был всегда отзывчивым и смелым.

Прощай, наш друг!

Прощай, наш командир!

В тяжелый час бесслезно мы горюем.

Пусть будет памятью тебе весна и мир,

Которые в боях мы завоюем!

Лейтенант Сорока крепко пожал руку Миронова.

— Хорошо сказал! Все мы думаем так. — И уже шепотом на ухо: — А я и не знал, что ты поэт. А ты пошли стихи в нашу дивизионку…

Миронов засмущался.

— Хочешь, я Ларионову их покажу. Умница, он тебя поддержит.

…Но только собрались хоронить погибших, как по лесу разнеслись разноголосые команды: «Воздух!» На багровом фоне заката появились черные кресты фашистских бомбовозов.

— Черт их несет!.. Товарищей захоронить не дадут…

— Вот сволочи, человеческого у них ничего нет! — возмущались бойцы.

Как будто в знак всеобщего протеста все остались на местах, и только Куранда, придерживая карман гимнастерки — он боялся потерять авторучки — и наклонив голову, кинулся опрометью в ближнюю щель.

— А еще политрук… — проговорил кто-то.

Фашистские бомбардировщики пролетели…

Когда опустили Дуброва в могилу, прибежал, запыхавшись, его ординарец. Он виноватыми глазами осмотрел всех, как бы извиняясь за опоздание. В руках у него был пучок незабудок. Их так любил Дубров. Ординарец опустился на колени и бросил цветы в могилу. Они рассыпались по плащ-палатке, и сразу ее темно-зеленая суровая ткань осветилась маленькими голубыми огоньками.

Похороны были окончены, но Миронов остался у могилы друга. Вдруг страшная мысль овладела им. Пройдут годы, и холмик могилы Дуброва затеряется, зарастет травами, и никто не будет знать, что здесь похоронен герой, который отдал жизнь за народ, за Родину.

Он вспомнил, что сегодня видел у дороги большой треугольный камень. Пять бойцов и Миронов принесли камень и врыли в изголовье могилы Дуброва. На его шершавой поверхности Миронов выцарапал гвоздем: «Здесь похоронен герой 1941 года лейтенант Дубров».

Миронов долго сидел на кургане. Сумерки сгустились, плотно окутали землю, и все слилось в сплошную темную массу: и лес, и кусты, и берег. На вражеском берегу цвели ярко-оранжевые вспышки выстрелов. Наш берег молчал — берегли боеприпасы.