Годы испытаний. Книга 1. Честь - [5]

— По служебным делам пришел говорить, официально!

— Ты бы еще в полночь ко мне в квартиру ворвался, официальный!

Заморенков встал, поправил фуражку, собираясь уходить.

— Прошу извинить, товарищ подполковник. Не мог. Нервы сдали…

— Да ты садись, раз пришел. Давай решать. А то полчаса кипятишься без толку… А мы за это время, глядишь, успели бы партию в шахматы сгонять. Ведь сегодня наш шахматный день.

Канашов снял телефонную трубку и приказал помощнику по снабжению выделить в распоряжение полкового врача двух бойцов-плотников.

— Когда ты, Яков Федотович, переломишь свой шумный характер? И как только тебя жена терпит, ума не приложу.

— Привыкла, — тяжело вздохнул Заморенков, расставляя фигуры на шахматной доске.

У него был постоянный девичий румянец на пухлых щеках, и сам он имел плотное сложение, поэтому Канашов переделал в шутку его фамилию на Здоровенкова. И командиры в полку, прослышав об этом, стали называть врача двойной фамилией: Заморенков-Здоровенков. Канашов говорил, а сам внимательно следил за ходом игры. И когда он вдруг снял слона у врача, тот проводил его растерянным взглядом.

— Может, вернуть?

— Ни в коем случае, — запротестовал Заморенков. — Мы сейчас поправим дело. Скушаем вашу пешечку, а там, глядишь, и слона вернем.

Он взял в углу пешку офицером, угрожая туре Канашова. И не заметил, как поставил под удар ферзя.

Канашов взял ферзя.

— Сдаешься, Яков Федотович? Без ферзя какая игра?

— Сдаюсь… У меня, Михаил Алексеевич, мой легаш вот уж неделю места себе не находит. Чует его сердце — скоро на тягу. Ну как, возьмешь кобелька? Длинноухий и шерсть палевая, красивый.

Канашов вспомнил, как жена, морщась, сказала, что квартира превратится в псарню, все вещи пропахнут псиной. Но не это сдерживало Канашова. В его квартире теперь жили дети…

Заморенков испытующе долго глядел на красные, переутомленные веки Канашова, на глубокую печаль его беспокойных глаз и, наконец, не выдержал:

— Гляжу я на твой зверски-нечеловеческий режим и вижу: долго не протянешь, Михаил Алексеевич. Мало тебе хлопот по службе, так вот еще на чтение этих статеек время тратишь.

— Знаю, знаю твои оздоровительные теории, — перебил его Канашов, — почаще отдыхать, вовремя принимать пишу, не волноваться и не переутомлять себя. Меня… еще бы на одну войну хватило. Больше не нужно…

— На какую это еще войну?

— Да вот, — Канашов указал на журналы. — Польша — репетиция войны с нами… Только ошибется он…

— Неужели немец на нас нацелился?… А Русачев говорит, чепуха. Паникерство журналистов.

Канашов встал, положил руку на плечо врача.

— Нет, дорогой, дыма без огня… К войне они готовятся… Ну что, по домам?… Пора на покой!.. А почему опять перенесли партбюро полка?

— Да вот уж вторую неделю не можем собраться. Все Шаронов занят.

— Ох, и достанется вам всем, членам бюро, за нарушение партийной дисциплины! И вообще мне не нравится ваша работа. Раскрепились по разным участкам. К кому ни обратишься — это не его дело. Какой же это принцип коллективного руководства, если каждый делает сам по себе, не зная, что делают другие? Это как у Крылова — лебедь, рак и щука.

— Слух идет: скоро новый парторг полка прибудет, — сказал Заморенков.

— Новый-то новый, да как бы вы его по старой дорожке не повели…

Глава третья

1

Тянулись долгие дни «медвежьей спячки», так в шутку называл свое положение Мильдер, после того как его новую теорию танковой войны жестоко отвергли, а сам он попал в опалу. Кстати, и место, где жил опальный немецкий генерал, чем-то напоминало медвежью берлогу. Маленькая вилла в Богемских горах среди лесов. Казалось, о существовании генерала забыли все. Первое время он был весьма доволен, что его, наконец, оставили в покое. Сколько было неприятностей! Даже его арийское происхождение проверили, когда усомнились в его знатной юнкерской фамилии. И его военные способности поставили под сомнение. После этого Мильдер стал еще более сух и молчалив. Его широкие кустистые брови были постоянно насуплены и полузакрывали серые холодные глаза.

Каждое утро ровно в шесть генерал отправлялся на прогулку. Он доходил до одинокой кирхи и направлялся к развесистому мощному дубу. По преданию, этот дуб посадил Фридрих Великий. Проезжая здесь через двадцать лет и любуясь красивым дубком, Фридрих сказал: «Нам бы таких крепких солдат — Германия была бы владычицей мира».

Совершив утренний моцион, Мильдер прямо в кабинете выпивал стакан черного кофе и забирался в «берлогу», как называла жена массивное кресло, обитое черной кожей.

Так он сидел и отрывался только на завтрак и на обед. А в остальные часы дня над спинкой кресла постоянно маячила его округлая макушка со взъерошенными волосами. Полусклонясь над столом, Мильдер быстро покрывал бумагу своим мелким убористым почерком. Страницы одна за другой наслаивались, образуя на столе белоснежную копну.

Нет, он, Мильдер, не будет спорить с этими военными недоучками и выскочками. Он знает, у него много врагов и завистников. И единственный путь доказать свою правоту — это оформить все споры и разногласия в один капитальный труд. А об остальном сейчас не стоит думать. Еще не было на свете такого счастливца, чтобы новое, созданное кем бы то ни было сразу было принято и достойно оценено человечеством. Потомки его оценят.