Годы испытаний. Книга 1. Честь - [17]

— Ну, а потом любовь была как в романе каком… Такое завернулось, вспомню, самому не верится: а не сон ли то был? За моей Матреной сильно увивался бригадир тракторной бригады Федор. Парень вроде тебя, — показал он на Полагуту. — Видный. И сошлась бы она с ним непременно, да только грех он имел один: водку хлестал, как воду. А напьется — всю деревню разгонит. Бычьей силы был. Боялись его все. С пьяного, что с дурного, — один спрос. Каким таким путем дознался он тогда, что у меня любовь с Матреной, не знаю, не иначе, какой-то завистник шепнул. Встретился он однажды пьяный и накинулся на меня, будто бугай, глазищи кровью налились: «Ты чего же это — баб чужих завлекать?» Замахнулся кулачищем, а кулак что кувалда. Односельчане так и ахнули: конец, мол, Ежу. Я увернулся, а он опять замахивается: «Как стукну тебе, — говорит, — уйдешь в землю, что гвоздь в дерево, по самую макушку!» Вижу, ребята, дело плохое, и впрямь может прикончить. «Эх, — думаю, — была не была!» Выхватываю из забора кол да как перетянул его. Он так и рухнул на землю, аж землица-матушка под ним ахнула. «Убил до смерти, — думаю, — тюрьма… Пропадай и жизнь и любовь». Народ сбежался, воды принесли, льют на него из ведра, а он не шелохнется. Женщина какая-то заголосила, должно мать. Долго ли, коротко Федора водой отливали — не помню. Слышу только шорох по народу пошел, как ветер в листья зашуршал: «Оживает, оживает…» Подбежал я к Федору и сам не знаю зачем. «Жив!» — кричу благим матом, не мог радости своей сдержать. А он подымает мокрую голову с мутными глазами и как заревет на меня по-бугаиному: «Расшибу в лепешку! Где он, дайте мне его сюда!» Смотрит на меня, бельма вытаращил и вроде ничего не видит. А в народе опять шепот идет: «Так, — говорят, — ему и надо, буяну». Тут я, словно заяц, через поле, в лес — и был таков.

— Ну а дальше как?

— Что дальше? Ну, принудиловку дали мне за хулиганство… А Матрену свою я все-таки отвоевал!..

Миронов облегченно вздохнул: не переживают его бойцы отмену отпуска в город.

4

Тем же вечером Канашов был срочно вызван к начальнику политотдела дивизии.

Поздоровавшись с Канашовым за руку, заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Коврыгин вдруг стал подчеркнуто официальным. Это был седоватый человек с бледным лицом.

— До меня дошли слухи, товарищ подполковник, что вы слишком увлекаетесь иностранными военными журналами… И, в частности, немецкими. Это верно? — Его голубоватые глаза отливали стальным цветом.

— Иностранные журналы читаю.

— Ну и о чем там пишут? — в интонации прозвучала легкая насмешка.

Канашову захотелось ответить резко: «Почитайте, если вас интересует». Он не терпел эту манеру допроса.

— О многом, — ответил он уклончиво.

— Ну, а можно поконкретней?…

— О взглядах на современную войну, о тактике, стратегии, военной технике…

В холодноватых глазах комиссара вспыхнули недобрые огоньки. Но он погасил их. Широким жестом он пододвинул Канашову пачку «Казбека».

— Прошу вас.

Канашов отодвинул коробку и, вынув, закурил свои.

— Насколько мне известно, к нам в дивизию не поступают такие материалы… Где же вы их достаете?

— Мне присылает товарищ, бывший преподаватель академии, ныне полковник в отставке. К слову сказать, они не секретные.

— Любопытно… Но что же все-таки привлекает вас в этих журналах? Говорят, вы хорошо владеете немецким языком?

— Товарищ полковой комиссар, я читаю их, выполняя приказ Наркома обороны. Он требует знать языки наших вероятных противников. Немецким языком владею.

Полковой комиссар взглянул недоверчиво.

— Приказ наркома… — произнес он, как бы вспоминая. — Да, но я не припомню, чтобы Нарком обороны приказывал усиленно пропагандировать среди наших командиров взгляды иностранных военных специалистов. Вы уж чрезмерно старательно, подполковник, выполняете этот приказ. Только прибыли к вам в часть молодые-лейтенанты, вы тут же заставили их переводить статьи из немецкого военного журнала.

Канашов вскочил со стула. Глаза его заблестели.

— Вы забываете, с кем говорите!..

— Сядьте немедленно, подполковник. Слушайте старших. Вам дают полезные советы, а вы ведете себя, как нервная барышня. На языке политики ваши действия можно расценивать как преклонение перед иностранщиной. Вы потеряли ориентацию. Вы, коммунист, всегда должны помнить об этом.

— Да, коммунист, — упрямо кивнул головой Канашов, продолжая стоять.

— У вас потеряно партийное чутье, вы не осмысливаете критически окружающие явления. И это произошло потому, что все напечатанное в буржуазных журнальчиках вы глотаете без раздумья… Мы били зарубежных врагов с их военными теорийками и доктринами. И в дальнейшем будем бить. Пусть только сунутся. Это вам ясно?

— Давно ясно.

— Видно, не совсем ясно, если у подполковника проскальзывают нотки сомнения в нашей мощи.

— Это ложь! — сжал кулаки Канашов, сурово взглянул на комиссара.

— Нет, правда. Вы уже договорились до этого. И если потребуются свидетели и доказательства — представим.

У Канашова мелькнула мысль: «Неужели это Шаронов?» Канашов как-то в разговоре сказал ему, что надо поменьше шуметь о, непобедимости нашей армии и побольше работать, чтобы армия была действительно непобедимой. Тогда Шаронов робко возразил: «Нет, ты не прав, пропагандой о своей непобедимости мы удерживаем врагов от нападения на нас». — «Пугаем их, выходит?» — насмешливо спросил Канашов. «Не пугаем, а предотвращаем прямые акты агрессии». — «Вот в этом-то и беда, — не согласился Канашов, — что некоторые оценивают врага примитивно: раз враг, то дурачок, простачок. Гнилая это теория — шапкозакидательство. Она нам стоила большой крови в Финляндии…»