Годовые кольца - [4]

— Выложил три квадрата, — посетовал он, — ну, сдал работу, принес ей полный лопатник, а она не дает.

— Что не дает? — робко спросил сын. — На пивко?

— Да нет, — дернул плечом Стерегущий. — На пивко-то я в почтовом ящике отложил.

— Наверное, я все-таки дам тебе в лоб, — сказал я.

— В роговой отсек? — уточнил Стерегущий и потрогал разбитую губу. Мои слова пробуждали в нем интерес к жизни.

За трамвайными путями, рядом с остановкой, оседало оземь на наших глазах листвяное облачко. Оседало — и целиком пропало в открытом дорожном люке. Мы подошли к люку и заглянули в его темное, зловещее нутро. Из тьмы раздавался негромкий неровный шум, словно листья насвежо переваривались этой всеядной утробой.

Я огляделся: крышка — фельетонная крышка люка — не обнаруживалась. Ее, конечно, присвоили, унесли известные добрые люди.

— Если срочно не закроют этот люк, — сказал сын, — сюда кто-нибудь обязательно свалится. Народ сейчас не очень-то внимательный. Упадет ребенок, может быть, даже вместе с колясочкой.

Он подумал, примерился своим оленьим глазом и добавил:

— Если колясочка узкая, летняя. Сидушечка.

Мы сели в долгожданный трамвай и поехали в кино. Трамвай был болен, его воспаленная резина пробирала нам легкие. Но он выдюжил до срока, не заблудился: пробежал, привычно качаясь, до рыночка, скатился направо вниз, до кольца, и только там, где не обидно, капитулировал, испуская, как каракатица, клубы тяжелого, смрадного дыма, обгавканный какой-то зеленоватой, похожей на бывалого вохровца собакой. Батеньковские голуби тут же разлетелись по окружающим кровлям. Один из них сел декабристу на макушку и сверху надменно заглянул ему в очи, цепляясь за эфир трепещущим крылом. Зная, что может за этим последовать, старый масон, показалось, опустил в ужасе каменные веки.

А китайцам-воробьям было все равно.

Не успели мы войти в переулок, как у меня в кармане забился припадочный телефон, выводящий «Цирковой марш». Мне неловко за этот бодрый сигнал, особенно в транспорте, где собирается тьма ипохондриков, но вибрацию и мелодию устанавливал мой сын, обижать его мне не хочется, и я терплю. Женский голос, такой обиходно-сволочной, спросил: это вы? Это я, ответил я, но не уверен: если Я лично вам нужен, то это я; если нет, то не я. Это точно не вы, уверенно отрезала женщина и отключилась.

Эпоха телефонов демонстрирует нам, что резервы человеческого идиотизма были до сих пор лишь частично востребованы богами. Все еще впереди. Прогресс нас раздевает. Только «поскребите» нас… В сущности, это даже праздничный вывод, но настроение у меня испортилось.

Сын остановился у низкого окна деревянного двухэтажного дома. Дом и окно накрывала вечная тень двух кривых и толстых тополей, их ветки сплетались с большой солидарностью. Оконное, стекло было так хорошо промыто, что мелькнула мысль об его отсутствии. На подоконнике стояли в пустой банке розовые гладиолусы, приглашая потрогать их руками. Они были старые, уже пергаментные, с траурной каемкой на лепестках.

— Здесь живет бедная учительница, — догадался сын, — цветы стоят с первого сентября. А ей жалко их выбрасывать. Чего вздыхаешь так скучно — школу вспомнил?

— Вспомнил, — ответил я. — Для меня, брат, они давным-давно грустные цветы. Безвозвратные. О моя юность, о моя свежесть!

— Ты еще совсем не старый, поживешь еще, — сказал, зевая, сын, — нечего «оокать». Ешь поменьше да не сиди по ночам, не протирай стул.

— Постараюсь, постараюсь, — заверил я его, а вернее — себя.

Гладиолусы на мою первую линейку, как и на все другие линейки, присылали мне со своего огорода дядя с тетей, жившие за Енисеем, на железнодорожной станции. При мне же их и садили: вот здесь твои гладиолусы. Их сын, мой любимый двоюродный брат Алексей, тогда совсем еще мальчишка, вез их на электричке, она прибегала в 7:45, он летел прямо на школьный двор, минут десять, а линейка начиналась в 8:00 — он успевал. Помню, как я нервничал, как волновалась мама: все с цветами, а я — без, вдруг электричка опоздает, но она не опоздала ни разу за все годы, и всегда мой букет был самый пышный, самый красивый, Алексей не забывал довольно беспардонно отметить это перед строем детей и родителей. Они, все знакомые и соседи по маленькому городку, его, понятно, запомнили и говорили мне со следующего года: в чем дело, младший брат, где твой старший брат, дать тебе по цветочку?

Гладиолусы, бордовые или кремовые, были в свежей росе, сверкали, среди них всегда находилась плитка шоколада «Золотой ярлык» в промокшей, скользкой обертке. Как-то я увидел с гордостью в магазине: самая дорогая — «1 р. 30 к.».

Дядя с тетей давно спят рядом на маленьком кладбище на берегу енисейской протоки. Кладбищу сорок лет, я знаю всех, кто там зарыт. Если кладбище однажды исчезнет, значит, отмучилась, уходит в небо и вся моя страна.

…А этот человек-паук, что ни говори, молодец, настоящий тимуровец. В середине сеанса сын возбужденно, громким шепотом заявил: он честный какой, он же мог бы кучей денег напихаться, обворовать пол-Америки и свалить в Анапу, но он совсем об этом не думает, благородный. Жаль, в Томске ему не бывать — мелковат город, тесноват, невысок, — заскучал бы, выпивать бы начал.