Годовые кольца - [14]

Кого ты просвещаешь, эй?

Но Иван был человек с воображением. Он соблазнился ролью местного старожила-летописца и исполнял ее очень достоверно, и мне приходилось играть скучную роль непосвященного гостя в собственном доме.

Он знал, что я знаю, но жизнь коротка.

Наигравшись в старожила, Прохорыч ухватился за мотороллер и тут же освоился в новой роли — деловитого, молодцеватого путешественника. Перед ним лежала скатертью дорога — не те реальные пять-шесть километров до Арининых ворот по накатанным в чугун колеям, а Большая Дорога Странствий. Ополаскивая жаркое лицо, проверяя мотор, заливая бензин, закидывая в кузов рюкзак с овощами, он отличался точными, скупо-резкими движениями, выверенной работой бровей. Камуфляжные штаны и приданные им боты безусловно подтягивали, осанили его.

— Поехал я, царствуй, лежа на боку.

В кузов запрыгнули кот Дымок и пес Шарик, причем Шарик хотел запрыгнуть первым, но Дымок ему этого не позволил, сознательно присев ему на передние лапы и сурово поведя круглой головой. Мне показалось, что Шарик, не по заслугам упитанный кобель, как-то привычно-малодушно вздохнул.

— А гроза собирается здоровенная, — сказал Иван Прохорович, — ты цветы накрой пленкой. Что комарье, что стрижи!

Он уехал, и гроза застала его в дороге. Потому что магнитные тучи сбежались мгновенно, будто бы со всех сторон света. Сплющенный воздух обжал меня, я задохнулся и услышал, как кровь шуршит в моих нечищенных сосудах. А золотой вечерний зной уже сменился мимолетной серой духотой, и тут же взвыл и ударил почти морозный ветер, раскатился набатный буйный гром, и одновременно с плясками молний хлынул ропочущий ливень.

Я не мог взять и уйти в дом. Стихия требовала уважения, а Иван, где-то неподалеку борющийся с ней среди кочек и пикулек, — солидарности. Должно быть, сейчас старый буревестник очень красноречив — а не заглох бы мотор, ровесник Красноярской ГЭС.

Удивленный и обрадованный, я стоял на крыльце, под навесом, но навес не имел значения: ливень хлестал меня в упор так, что я, онемевший от холода, едва держался на ногах.

Все кругом зыбилось и дрожало, трепетало в сплошном тусклом оловянном сиянии. Прямо напротив меня вытянулся в седой горизонтальный канатик дым из трубы соседней баньки. Он бежал в никуда, обрываясь через метр, стремительный, как ракетный шлейф.

Гром низался на гром, молнии били все чаще, во всех уголках неба, били сверху вниз, вдоль и поперек, все небо было в трещинах, они иногда превращались в узоры, но снова и снова вытопорщивались в древнее, всесильное безобразие.

Жуткий огонь в небесах, а на дне этого котла — мой обледенелый торс с его продолжением, униженным струями.

И вот молнии вспыхивают уже по две, по три сразу, без передышек, неровный свет не уходит с неба…

Это растянется на часы.

Я вспомнил про цветы — безнадежно, огород залило водой по колено, земля набухла и чавкала сама по себе. Человеку нечего было там делать. Я уходил в дом, возвращался на крыльцо — ливень лупил, валил, сыпался; над оглохшим миром все так же горело небо. Через час осыпались ранетки, а на плетне, как образ капитуляции, зачем-то повисло белое полотенце, напомнив о Васькином присутствии — и человеческом вообще.

Замечательно спалось под шум воды, грохот и земельное трясение. Гроза закончилась с рассветом, не уступив ночи ни пяди. А я проснулся уже под солнышком, встал, распахнул дверь — и лег снова. Вокруг меня в тонкой тишине гуляли богатые, дивные воздуха.

Даже муха, терзавшая мое лицо, с любопытством вылетела наружу.

Меня живительно знобило, я чувствовал все подряд, даже свои волосы и ногти. Я пил из термоса травный чай, голова была ясной и чистой, как у Ивана-дурака. В ней гулял тот же свежий, вольный ветер, что и снаружи. Хотелось, чтобы старый диван вынес меня, скрипя пружинами, под голубые небеса, полетал над сияющими лугами-полями и ленивыми холмами, чтоб над землей вместе со мной плыл какой-нибудь старинный русский вальс. А я, связанный с диваном надежным заклятием, разглядывал бы окрестности со всеми их тропками-перепутьями, изумляя прохожих и сусликов, которые сейчас всей ратью должны стоять, обсыхая, у входов в свои катакомбы.

Но пришлось надевать галоши и двигаться в конец огорода. Начиная с морковной ботвы, все было повержено и приведено в покорность. Я заглянул в баньку — и что же я увидел?

Потрясенный, я замер. Бак, хороший алюминиевый бак на пять ведер воды, исчез.

Если в этом была, например, виновата шаровая молния — почему она нанесла в баню столько грязи, и мазанной, и в больших слоистых комках? И не она же отломила вот этот черемуховый хвостик, которым одна скотина, сев в грязной робе на полок, чистила себе обутки?

Бак никак не мог исчезнуть до грозы. За полчаса до нее мы парились в бане и после не уходили в дом, и Шарик не упустил бы чужака.

И я представил себе фартового человека, следившего за мной в упоении бури, пробиравшегося между струй и молний в баньку и с промежуточным облегчением закрывающего за собой дверь…

Его следы были начисто смыты, да и не нужно было их искать. Вспомнилось белое полотенце.

— О, Василий! — закричал я изо всех сил — Василий, выйди!