Годори - [28]

В комнату входит Элисо с табуретом и оранжевым пластмассовым тазом, ставит один на другой перед Элизбаром и выходит за мылом и горячей водой. Элизбар сосредоточенно смотрит на пустой таз, как будто пытается вычитать что-то важное, трогает его края, приподнимает. Он знает, что таз из пластика легок, почти невесом, и все-таки радуется неожиданной для таких размером легкости. Словно и самому становится легче, он освобождается от чего-то, имени чему не знает, но что тягостным грузом гнетет душу.

— Ни в какую эмиграцию я не поеду… А там как знаете, — объявляет он вернувшейся в комнату Элисо.

С засученными рукавами халата, с упавшей на лоб прядью каштановых волос Элисо вносит ведро, ставит рядом с табуретом. Уперев руки в боки и с шутливой строгостью хмуря брови, интересуется, с чего это вдруг переменилось настроение Элизбара, что на него нашло.

Над ведром курится пар.

— Мне, откровенно говоря, не до смеха, да и сон отбило… Не знаю и того, о чем вы с Лизико говорили за моей спиной, но прошу об одном: не вынуждайте меня сделать то, что и властям не удалось… — ворчливо говорит Элизбар.

— Элизбар, Элизбар, Элиа! — Элисо смеется, успокаивает его, рассеивает опасения. — Поступай, как считаешь нужным… Да и кому какое дело, добавляет серьезно.

— Мне не по пути с придурками и проходимцами, — продолжает Элизбар. При этом испытующе заглядывает в глаза Элисо, хочет удостовериться, насколько она откровенна, насколько ее слова соответствуют истинному положению дел. Моцартианского антуража, видишь ли, возжелали — в дни второго пришествия…

— Кто? — искренне интересуется Элисо.

— Прекрасно знаешь — кто. Враки. На самом деле о собственной утробе пекутся, о брюхе… Что ж, губа не дура: моцартианский антураж да на альпийском ландшафте, особенно для артиста, человека искусства!.. Но мне-то как быть?! Мне что делать? Кто меня, несчастного, окультурит, если мой кровный, взращенный моим радением артист отвернулся и дал деру. О дурной курице говорят: бесстыжая, дома кудахчет, а яйца за забором кладет. Наш бесстыжий артист и кудахчет за забором, и яйца там несет. Ежели желаете конкретизировать, а заодно посмеяться… Рубаху снять? — вдруг спрашивает Элизбар.

— Если я не скажу, сам не знаешь? Кто же в рубахе голову моет? смеется Элисо.

Элизбар расстегивает пуговицы и продолжает:

— Мы в этом деле особенные, исключительные: в своем доме пердим, зато в чужом бельканто поем навроде Цуцы Одишари.

— Не хулигань, Элизбар! — смеется Элисо. — Как не стыдно!

— Увы, это истинная правда, — улыбается Элизбар. — Цуцу Одишари, полагаю, представлять не надо, одна из лучших сопрано Европы. Живет в Берлине. В молодые годы мы встречались в одной компании на вечеринках. До рассвета крутили бутылочку. Тогда ужасно любили играть в бутылочку. Закрутишь на полу и, в чью сторону горлышком остановится, ту и целуешь. Руку набили не хуже крупье, и парни, и девушки. У каждого была избранница или избранник, так сказать, роза сердца. Разумеется, и у Цуцы. И вот однажды наклоняется наша прославленная сопрано бутылочку крутануть и от натуги того… довольно-таки форте… Только, определенно, не сопрано, а вполне баритонисто…

— Я тебя не слушаю, скверный мальчишка, — смеется Элисо, — болтай, сколько хочешь.

— Теперь она фрау, моргенштерн, небось, если доведется встретиться, и кивнуть не соизволит. — Элизбар тоже смеется.

— Вот что бы тебе написать! Никогда не приходило в голову? — вдруг почему-то раздражается Элисо. Ее бледные губы едва заметно дрожат.

— Что написать?! — вскидывается Элизбар. — Ты о чем? — И опять недоброе предчувствие сжимает сердце.

— То, о чем ежедневно говоришь со мной. Сто раз на дню, тысячу! — пуще раздражается Элисо. — Лучше хоть однажды как следует задеть их за живое, чтобы почувствовали, чем мучиться одному… И главное, без толку… напрасно… Брось эту рубаху на пол, — добавляет она упавшим тоном, словно с этой мелочью связана вся ее досада.

Голый по пояс Элизбар сидит и внимательно слушает. Голос Элисо, даже раздраженный, действует на него успокаивающе. О чем бы она ни говорила, в интонациях слышна загадочная сила, захватывающая и влекущая туда, куда он безрезультатно рвется сам.

— Ну-ка, сунь палец… не горячая? — говорит Элисо.

Словно только сейчас заметив возле табурета ведро с водой, Элизбар нерешительно погружает в него палец.

— По-моему, нормальная, — говорит задумчиво.

— Закроем глазки и будем думать о чем-нибудь хорошем… А станешь опять ворчать, брошу тебя намыленного, так и знай, — шутливо грозится Элисо. Одной рукой она намыливает Элизбару голову, другой поливает из ковша.

— Уууух! Хорошо! — пыхтит Элизбар.

Элисо смеется.

— Пусть едут, куда хотят… мне и тут хорошо! Ууфррр, — как конь, отфыркивается Элизбар.

Элисо смеется.

— Что б той Цуце Одишари!.. Мыло в глаз попало. — Элизбар тоже смеется.

Элисо смеется громче.

— Мыло мальчику в глаз попало… Ай-ай-ай, что нам делать! Я же предупреждала — закрой глаза покрепче… Но это совсем неопасно, успокаивает Элисо.

— Для нас все опасно, Элисо. Мы дети маленькой страны, мы очень-очень маааленькие, — дурачится Элизбар.

— Давай еще раз намылим, и все, — прерывает его Элисо. — А вообще-то, чтобы ты знал, жди неожиданностей от этих Кашели, — вдруг добавляет она.