Годори - [21]

А вот дочери его гораздо лучше, чем до прихода к мачехе. Тайна извела ее, как нарыв. Она не могла поделиться ни с мужем, ни с мачехой. А при виде Раждена на нее вообще находил столбняк, она терялась, лепетала, заикалась и придумывала любой повод, чтобы уйти, закрыться в комнате, в ванной, в туалете… все равно где, только бы не чувствовать его взгляда, пронизывающего до костей. Элисо оставалась единственным человеком, кому она могла доверить свою тайну, и все-таки она медлила, гордость не позволяла предстать перед мачехой беспомощной и беззащитной или хуже того — вызывающей жалость: вдруг она просто отругает ее, как девчонку, как дочь или пусть даже падчерицу. Лизико нуждалась в сердечном сочувствии другой женщины, в женской солидарности, но только от той, кто не использует во зло ее откровенность и не попытается под видом сочувствия оказать давление. Такой была только Элисо, если, разумеется, она, по обыкновению, не впадет в панику и тем самым не перепугает ее еще больше… Но вот боль снята, нарыв исторгнут, самое трудное сказано. Опасности для жизни больше нет. Теперь ее беспокоит другое — она боится пасть слишком низко в глазах Элисо и потому, как может, приукрашивает квишхетский эпизод. Но чем больше старается, тем отвратительней видится происшедшее: она оказывается не жертвой недоразумения или же, выражаясь юридически, не «объектом насилия», а союзницей, соучастницей, партнером или, попросту, стервой, шлюхой, похотливой сучкой… Вот что она читает на лице Элисо и вспыхивает, негодует на непонимание, назло ведет себя еще более вызывающе, не считаясь ни с возрастом, ни с родством (какая разница! кому какое дело!), и чем шире распахиваются от ужаса глаза Элисо, чем брезгливей кривятся и бледнеют ее губы, тем больше она торжествует в душе, словно пришла сюда только для того, чтобы причинить ей боль…

— Хочу есть. С утра ничего не ела!

— Все, что есть, на столе, — сухо отвечает Элисо.

На столе стоят хлебница с хлебом и керамическая масленка.

— А нож?! — спрашивает Лизико, озираясь.

— Не помнишь, где у нас ножи?! — Элисо пытается рассердиться, но безуспешно.

Она вообще удивлена своим спокойствием; и предположить не могла, что так равнодушно выслушает весть о несчастье дочери (а хоть и падчерицы!)… Не то чтобы сразу свыклась с новостью, а словно ждала чего-то в этом роде, и вот наконец, слава Богу, случилось! Слава Богу? А почему нет? Разве свершившаяся беда не лучше бесконечного ожидания беды? Лучше. Конечно, лучше. И все-таки жалко Элизбара, так самозабвенно (а на поверку тщетно) стучащего на своей машинке. Дятел хотя бы находит жучка, червячка… А какой смысл воспроизводить и исследовать человеческие слабости, если нет границы между запретным и дозволенным… Если не человек оказывается жертвой страстей, а страсть оказывается нечеловеческой, а потому не заслуживающей ни гнева, ни сострадания…

— Я спрашиваю, что было потом? — Она вдруг с силой ударила кулаком по столу.

Вот, оказывается, для чего нужны руки! Не пекись она о спокойствии Элизбара, переколотила бы, разнесла бы все в этой комнате; хотя, будь способной на это, не стала бы чиниться….

— Что было, то и было, — спокойно отвечает Лизико, поскольку не хуже Элисо понимает бессмысленность вопроса. То, что потом, всегда и везде одинаково.

Нож она нашла (в ящике буфета), стоит на стуле коленками (никак не откажется от детской привычки), локтями упирается в стол и сосредоточенно намазывает масло на кусок хлеба. И со всей серьезностью предупреждает Элисо:

— Прежде чем выносить приговор, вспомни, где ты живешь, в какую эпоху и, главное, в какой стране. Мы народ особый, Элисо… Вернее, вообще уже не народ, — продолжает она, не меняя интонации. — Между прочим, по вашей милости… по милости старшего поколения… Если вы уже не могли или не хотели жить, зачем было нас рожать?! Потому и бегут все отсюда со всех ног, не оглядываясь… Вчера узнала, и моя Като бежит… Была единственная подружка, и та уезжает… Вот возьму и тоже уеду… затеряюсь, ищите потом… — Она вдруг почувствовала, что ужасно хочет, чтобы Элисо хотя бы из вежливости прервала ее, хотя бы делано рассердилась: «С чего это нам бежать?! Не вижу повода! А ты если не меня, хоть отца пожалей». И, чуть ли не до слез растроганная этим простодушным детским желанием, она продолжает резче, вызывающе: — И правильно делают. Так и надо… Вы не оставили нам ничего, что стоило бы беречь, ни молочного зуба с привязанной ниткой, ни первую куклу с оторванной рукой, ни залитой слезами первой любовной записки… Ничего. Ни уважения к живому, ни памяти о мертвых… К этому и ты приложила руку, дорогая моя мачеха. Но я все равно очень тебе признательна, давненько так вкусно не ела.

— Между прочим, не мешало вымыть руки перед едой! — строго выговорила Элисо.

— Рук не мыли даже ученики Христа, я же всего-навсего твоя ученица… едко отшутилась Лизико. — Во всем, — добавила погодя.

— Бессовестная, — сказала Элисо своим рукам, лежащим на столе.

— Человек мерзок не тем, что входит в его уста, а тем, что из уст исходит, — ни к кому не обращаясь, говорит Лизико, бросает нож на хлебницу, распрямляется и потешно потирает руки. — Короче, моя дорогая, вот так на сегодняшний день обстоят наши делишки… Большое спасибо за завтрак… продолжает беззаботно, словно заглянула в родительский дом только перекусить по пути, а все рассказанное — болтовня из вежливости, чтобы не подумали, что она пришла ради хлеба с маслом. — Очнись! — вдруг злится она. — Протри глаза! Мы же горим, Омбре! Время вышло! — И уже обычным тоном: — Для верности нужно время, а измена — секундное дело.