Год жизни - [3]

Я закашлялся, чтобы скрыть свое волнение. Такого ответственного назначения я не ждал.

Мое замешательство не прошло незамеченным.

— Честно говоря, — сказал директор, — мы рискуем, конечно. Должность ответственная. Верю в твои диплом с отличием и характеристику, которую профессор Макашов подписал. Все мы по его книгам учились…

Директор побарабанил пальцами по столу и добавил:

— Пока назначим «и. о.», — и я подумал, что директор решил это именно сейчас, на ходу, разглядывая меня. — Проявишь себя — мы эти буковки откинем.

Он нагнулся к микрофону и сказал неожиданно низким голосом:

— Диспетчер… Найдите начальника управления строительства!

На столике зажглась зеленая лампочка, и спрятанный где-то за столиком репродуктор прогудел:

— Фалалеев слушает…

— Вот что, Фалалеев, — сказал директор, — к нам прибыл инженер новый.

— Ясно! — ответил репродуктор.

— Из Московского транспортного, по путевке, — продолжал директор.

— Ясно, — уже каким-то другим, упавшим голосом откликнулся репродуктор.

— Будет работать на туннеле…

— Павел Семенович, — перебил невидимый Фалалеев, — а может, его на рудник? Посмотрит, поучится. Ну зачем его, щенка без опыта, на туннель? Ведь тыкаться будет…

Директор, ожесточенно передвигая микрофон по столу, крикнул:

— Ну, мы с тобой тоже щенками были! Ясно?

— Ясно… — со вздохом согласился репродуктор.

— Так вот, дай команду в понедельник отвезти его на участок. Сам отвези! — с какой-то внезапной злостью сказал директор и затем буркнул уже вполголоса: — У меня все.

Он еще раз сердито толкнул микрофон и, не меняя тона, сказал мне:

— Пройдите к главному инженеру.

Начальник отдела кадров взял со стола папку с моими бумагами и аккуратно сложил листки. Мы подходили к двери, когда я снова услышал голос директора:

— Желаю успеха.

Весь день я провел в комбинате и в гостиницу вернулся только поздно вечером.

Дежурная сидела в дальнем, темном углу, за покрытым газетой столом. За спиной ее стояло чучело бурого медведя. Медведь поднялся на задних лапах, а передние вытянул вперед, над головой дежурной, точно охранял или стерег ее. Только сейчас я заметил, что на его вытянутые лапы кто-то надел толстые синие рукавицы. Это было очень неожиданно и смешно.

Меня мучил голод, и я спросил, нет ли при гостинице буфета. Дежурная, пожилая суровая женщина в платке, ответила, что буфета нет, а жильцы завтракают и обедают в комбинатской столовой.

— А ужинают? — спросил я.

— Вредно ужинать-то, врачи говорят, — ответила дежурная без улыбки. Есть такие строгие люди: когда они шутят, их лица становятся еще суровее.

— Значит, нет-такого места, где можно бы перекусить? — спросил я.

— Ну разве что в «шайбе».

— Что за «шайба» такая?

— Ну, забегаловка, пивная, шалман, по-русски сказать, — дивясь моему незнанию, объяснила дежурная.

— А почему же все-таки «шайба»? — весело продолжал я расспрашивать, чувствуя, что возникает надежда хоть немного утолить голод.

— Форму имеет такую, похожа на шайбу. Да ты ступай вниз по проспекту — и километра не пройдешь, как увидишь ее.

То, что она назвала узкую поселковую улицу проспектом, и то, что пивная построена здесь в таком «индустриальном» стиле, окончательно развеселило меня.

— Еще вопрос, — спросил я, — зачем медведю рукавицы надели?

На суровом, точно каменном лице дежурной появилось наконец что-то вроде улыбки. Она сказала:

— Здороваются с ним постояльцы. Придет — здравствуй, уходит — прощай. И все за лапу, все за лапу… А если который из «шайбы» воротится, так лапу, почитай, цельный час трясет. Никакая лапа не выдержит. Вот директор и велел рукавицы надеть.

— Прекрасная мысль! — воскликнул я, едва удерживаясь от смеха, и, выйдя из гостиницы, направился вниз по «проспекту».

«Шайба» стояла на пустыре, в конце «проспекта».

Это была странная и несуразная постройка. Собственно говоря, она напоминала не шайбу, а скорее большую нефтяную цистерну.

Выкрашенная в зеленый цвет пивная не имела окон. Стены ее были сплошными, дверь же, очевидно, выходила на противоположную от меня сторону.

Сквозь стены, точно из огромного улья, доносился неясный, глухой шум.

Я обогнул «шайбу», нашел дверь и открыл ее.

Очень странно попасть из полярного дня сразу в вечерний сумрак. На улице была ночная тишина, особенно ощутимая при свете солнца. Здесь же на меня обрушился многоголосый шум, звон посуды и всхлипы пивного насоса. Было прохладно и сыро.

Сначала я ничего не мог разглядеть, кроме маленькой, тускло горящей лампочки, болтающейся на обрывке шнура. Ее обволакивали клубы табачного дыма. Потом из дымного тумана выплыли огромные пивные бочки, поставленные вдоль стен и заменяющие столы. У каждой бочки стояло по нескольку человек. Почти все они были в ватниках или брезентовых куртках и в резиновых сапогах.

Бочки были расставлены полукругом, по обе стороны прилавка, сбитого из некрашеных досок. На прилавке, на жестяных тарелках, коробились кусочки сыра, лоснилась конченая колбаса. А над всеми этими яствами возвышалась толстая женщина с рябоватым лицом и очень толстыми губами. Она была в грязноватой белой куртке, надетой поверх ватника, отчего казалась еще более толстой.

Я подошел к прилавку.