Год за год - [22]

Золотые слова. Как раз это у нас сегодня и происходит. Сказано 35 лет назад, а словно про наши дни.

Днем обедал у Инны Лиснянской. За 2 месяца 50 стихотворений, и есть — прекрасные. Про “Сёмушку” особенно: “День Победы безотрадной / празднуй, Сёмушка”.

Лингвисты (и критики) претендуют на знание лирической тайны. А в большинстве — как на подбор — глухари.

20 июля.

На канале “Россия” — помпезная акция “Имя Россия”: граждане должны назвать самого “главного”, важнейшего гражданина на протяжении российских веков. И — побеждает… Сталин! В последние дни кто-то спохватился, подсуетился, и Сталина обошел Александр Невский.

…80 лет расстрела царской семьи. Центральные каналы отозвались обстоятельно и уважительно. Как раз подтвердилась подлинность останков Алексея и одной из царевен. Но почему же нет слез на глазах, а какое-то безразличие? Все кажется, что память царской семьи не в тех руках, что все не то. Такое вот у меня настроение. Совсем нет веры в достойное будущее России (и мира).

21 июля, половина третьего ночи.

Наверное, раз четвертый за жизнь перечитал толстовские “Два гусара” (в последний раз читал, кажется, года 3 — 4 назад всего-то). Завораживает меня эта вещь; в ней — завязь многого из “Войны и мира”.

Ездил из Переделкина в Москву в автобусе с немытыми стеклами. Рядом сидела девушка и читала молитвослов. И то и другое в Европе совершенно исключено.

Младшего брата Константина Батюшкова звали Помпей. Имя, очевидно, предопределило профессию: археолог.

Непостижимым для меня образом Пастернак порою не видит, о чем пишет. Ветер раскачивает сосны,

Как парусников кузова

На глади бухты корабельной.

Но ведь ежели парусники раскачиваются, значит, не гладь, а волны, в бухте волнение, и немалое.

Теплый, поддающийся, кажется, пальцам замес стихов Пастернака. Это тебе не “окаменения” Тарковского, зрелой Ахматовой, тем более, Липкина.

Сейчас по ТВ (канал “Культура”, Феликс Разумовский — талантливый истор. рассказчик): “Крестьяне обещали своему добродетелю…” Конечно, он имел в виду — благодетелю. Добродетель — не человек, а качество, правда?

27 июля, воскресенье.

Вдруг прочитал и вздрогнул — прямо про наши дни предсказание: “Какое будет еще унижение, как нагло будут еще себя вести люди. Пользоваться богатствами одной страны и проживать деньги в другой (11.IV.1918)” (Вера Судейкина, “Дневник”. М., 2006).

Так и поступают нынче наши “капиталисты”. Теперь — после чтения ее записей — я подойду к ее могиле на Сан-Микеле с новым чувством (а прежде — равнодушно скользил по могильной плите глазами, сосредотачиваясь на Стравинском всегда).

Как изменились, однако, времена! Уже с твердым чувством знаю, что побываю еще в Венеции. Половину жизни недостижимое — теперь под рукой. Но тревога за Россию с той поры почему-то только усугубилась.

1 августа, пятница.

Я долгое время не мог полюбить Тютчева за… выспреннюю эмблематичность его творчества (сам я не реалист, но предметник). См. замечательно тонкое соображение Лотмана: “Именно потому, что стрекоза у Тютчева — не насекомое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее проявлениям, О. Мандельштам мог избрать этот, один лишь раз употребленный Тютчевым образ символом всего его творчества: „Дайте Тютчеву стрекозу, / Догадайтесь, почему!””. И — К. Юсупова: “В природе Тютчева нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы и лебеди — эмблемы, а не персоналии” (Ф. И. Тютчев, “О вещая душа моя!..”. М., 1995).

Эмблематика мне чужда. Потому и символисты Тютчева боготворили; а я недолюбливаю и символистов.

Мало того, и русский царь, и русская Церковь были для Тютчева лишь эмблемами, и поклонялся он им тоже именно как эмблемам. А эмпирически не любил и не ценил их: не случайно о Николае I он написал самое жесткое из всего, что о нем писали. Так что Бродский совершенно несправедливо попрекал Тютчева, что, мол, тот “лизал сапоги своему государю”. Че-пу-ха. Если и лизал, то эмблеме. А эмпирически скорее бесился — даже яростней Чернышевского.

Ницше остроумно называл ученых-технократов мельниками.

5 августа, вторник.

Позавчера ближе к полуночи умер Александр Солженицын.

То есть с воскресенья на понедельник. В понедельник с утра позвонила из Поленова Нат. Грамолина и сообщила, что сейчас вот по телевизору…

В начале 90-х Е. Р. сказал, что мне в этой стране ничего не светит, потому что я дружу с Солженицыным и хожу в церковь. Зато теперь, видимо, пришел “мой час”: второй день обрывают телефон радио и газеты (первыми позвонили с “Радонежа”). А что скажешь? Умер последний великий русский — больше таких не будет.

В субботу вечерня в бёховском храме; среди подвявших с Троицы березок лучи закатного солнца с другого окского берега — сквозь двери — золотыми полосами доходили до алтаря; и сновали над ними ласточки, свившие в куполе гнездо.

В воскресенье в Шахматове — после четырех лет… Очень все преобразилось, похорошело. Но вдруг — еще по дороге — опустилось чуть не до земли серое безнадежное марево, и пошел въедливый долгосрочный дождь (а я был одет по-летнему). Мы отогревались в еще не достроенном строении — пили, ели, и было славно. Когда уходили мимо лавочек и дощатой сцены, несколько наиболее стойких и дождеустойчивых ценителей изящной словесности там еще гужевались. Стойко сидел на стуле блоковед Лесневский, и какая-то юная стихослагательница с мокрыми рыжими ниже плеч волосами, в штанах до колен, с толстыми икрами завывала, раскинув и вывернув ладонями вперед руки: