Год со Штроблом - [52]

— Ты мой друг, Юрий, — Шютц обнял его за плечи. — Ты мой друг, и поэтому я тебе скажу: я не пойду к Бергу! Я знаю, пойти стоило бы, но я к Бергу не пойду. Нет, не пойду. И знаешь почему, — Шютц вдруг развеселился, — потому что Вернфрид свою оплеуху заработал. Штробл тоже получил в ухо по делу, но Штробл мой друг. И ты, Юрий, тоже мой друг, — и Шютц похлопал Юрия, который стоял рядом с его табуретом, широко расставив ноги, по спине.

Юрий выпил еще рюмку водки, а потом ту, которую не сумел одолеть больше Шютц. Выпив, он утирал губы ладонью и произносил: «Хорошо!»

Шютц снова поглядел на часы: теперь циферблат уже не двоился и не троился.

— Три часа утра, Юрий, — сказал он. — Вот и новый день.

26

Около трех часов ночи в доме было непривычно тихо. Фанни не знала, от этого ли она проснулась или от чего другого. Первое, неосознанное ощущение: кровать рядом с ней пуста. В последнее время, особенно с тех пор, как она не работала во вторую смену, она часто просыпалась поближе к утру. Когда Герд был рядом, она поворачивалась на другой бок и сразу засыпала вновь. А одна подолгу лежала без сна. И ничего не могла с этим поделать.

Иногда вот что помогало: она представляла себе Герда, как он спит, лежа на боку и глубоко дыша. Представила себе его и сейчас, мысленно увидела его именно в эту минуту, в три ночи, в постели, отвернувшегося к стене. Протянула руку к кровати мужа — подушка была прохладной на ощупь.

Сон так и не пришел к ней, когда из квартиры этажом выше послышались шаги. Это сосед, его жена встает позже. Когда шаги затихнут, а во дворе зарычит мотор грузовика, будет половина пятого.

Потеряло всякий смысл говорить с соседом о том, что от шума мотора просыпаются все дети в доме и что это вообще не в порядке вещей ставить грузовик под окнами, будто это его собственная машина. Не помогло и письмо жильцов дома в автоинспекцию. По вечерам, чуть раньше или чуть позже, сосед подгонял грузовик к дому. Человек в семейной жизни предельно организованный и расчетливый, он тем не менее каждое утро подолгу разогревал мотор, прежде чем поехать на работу, — до остальных ему, как видно, дела нет.

Но сегодня шума мотора не слышно, и Фанни вспомнила: да ведь нынче суббота. Сосед скорее всего проснулся по привычке в полпятого, прошелся по квартире и снова лег. Или же отправился в свой сад. Хотя для этого сейчас слишком холодно. И темновато. Сад — единственная тема, на которую с ним можно поговорить. У него в саду есть яблони, груши, сливы, и каждому сорту он дает особые наименования. Выращивает он и клубнику, названную им «Мице Шиндлер» (так, наверное, звали одну из его подружек). Однажды в конце лета он привез целую тачку фруктов для живущих в доме ребятишек, и по его виду было заметно, как он досадует, что дети едят их без всякого любопытства, будто они куплены в обычном магазине.

Когда Фанни проснулась вторично, совсем рассвело. Она почувствовала себя разбитой. Подумала о том, что если бы Герд сел на ночной поезд, он вот-вот вошел бы. Нелепо, конечно, воображать себе это, потому что она знала — Герд не приедет. Он сам ей сказал. Фанни то ли не расслышала причину, то ли сразу забыла ее. Да и не в этом суть. Если бы Герд смог, он приехал бы. А в эту субботу он не приедет. Ну, хорошо, не будем хандрить. Несколько погодя она оделась. Выпила с детьми кофе. Отправилась с ними в город. Так оно теперь будет часто, если Герд не сможет приезжать. И с этим придется смириться. Тогда все пойдет своим чередом. Но как это у нее получается, что она разговаривает с ним и поглаживает пальцами по виску, снизу вверх по коротким волосам — раньше он так любил это, а теперь вроде бы не замечает? Как получается, что ей хочется сказать Герду: «Послушай, я так боюсь, что ты потеряешь то, что присуще одному тебе. И с чего это я вдруг вспомнила о том, как ты прыгал под «поющим и звенящим деревцем», сделав серьезное-пресерьезное лицо, и как дети тоже старались быть серьезными-пресерьезными, а потом мы все попадали от хохота. И с чего это я вдруг вспомнила о том несчастном случае, о мертвом ребенке и его матери, рвавшей на себе волосы и кричавшей: «Они не уследили за моим ребенком!» И как я не смогла этого вынести и закричала на нее: «А сами-то вы за ним уследили?» Ах, да это я сама на себя кричала, на свою совесть, удовольствовавшуюся тем, что за моими детьми следят другие, и словно забывшую о том, какой разрыв существует между тем вниманием и любовью, в которых нуждаются дети, и тем, сколько способна дать им мать, сидящая за «тастоматом» по восемь часов пятнадцать минут в день!

Ты понял, что я кричала на себя. Ты обнял меня за плечи — помнишь? — и повел домой. Посадил передо мной детей и сказал: «Вот они, твои дети, а вот я. Пересчитай нас. Мы все здесь, живые и здоровые. Да, у жизни есть свои жестокие стороны. Но нас она пока щадила. И давайте все четверо порадуемся этому!»

«Мне страшно, что ты потеряешь то, что присуще одному тебе. Что в тебе есть? Много! А вдруг ты изменишься? Каким ты станешь? Не знаю. Это связано с тем, что ты каждый день обязан теперь вести людей к определенной цели, в чем-то их убеждать, в чем-то переубеждать, заставлять думать о чем-то. Не перестанешь ли ты быть самим собой? Станешь ли таким, каким тебя хотят видеть? От тебя теперь требуется так много: и упорство, и настойчивость, и принципиальность, и я даже не знаю, что еще. Если ты этого не добьешься, ты не справишься с тем, что тебе поручено, хуже чего для тебя ничего быть не может».