Год рождения 1921 - [8]

Когда сирены объявили отбой, команда чехов подходила к своей казарме.

Бывшие полицейские казармы помещались почти за городом, в конце улицы, одна сторона которой располагалась на отлогом косогоре. Когда-то это был просто четырехэтажный жилой дом, в двухкомнатных квартирах которого впоследствии разместились полицейские; в маленьких комнатах помещалось по четыре, максимум по шесть человек. До приезда чешской команды в Сааргемюнде здание пустовало. На обширном дворе, окруженном высокой каменной стеной, стояли деревянные бараки для военнопленных. Их лагерь был дополнительно огорожен колючей проволокой, посередине на высоких сваях торчала сторожевая вышка с сильным прожектором и пулеметом. Когда команда чехов входила во двор, прожектор уставил на них свой сверкающий глаз и испытующе пошарил по шеренгам. Ослепленный его лучом, Гиль заслонил одной рукой глаза, погрозил кулаком часовому на вышке и крепко выругался. Прожектор погас.

В комнатах, аккуратно прибранных еще с утра, ребята прежде всего затопили круглые печурки, потом пошли умываться. В умывалку явился всемогущий Гиль, стал, широко расставив ноги, и ткнул перед собой пальцем.

— Kofanda und Kowarik, Essen holen, aber schnell, los, los![10]

Кованда и Олин надели куртки.

— Ей-богу, — сказал Кованда, — я этому горлопану, когда-нибудь сверну шею. И чего ему так полюбилась наша комната? Еще не было случая, чтобы он послал за едой кого-нибудь из соседей.

Во дворе они вытащили из сарайчика тележку, чисто вымыли большие жестяные термосы и направились к воротам. Прожектор поймал их своим лучом и не выпускал, пока они не вышли за ворота, хотя Кованда делал в сторону вышки неприличные жесты.

Выдачу еды фельдфебель Бент считал делом особой важности. Когда Кованда и Олин через полчаса вернулись из кухни и вынесли термосы с едой на площадку, второго этажа, команда выстроилась на лестнице вплоть до самого верха.

— Jeder Mann auf einer Stufe[11], — покрикивал Гиль, проверяя, точно ли на каждой ступеньке стоит по одному человеку. Потом он отправился с рапортом к фельдфебелю. Бент пришел, сопровождаемый старшим ефрейтором Вейсом, и скомандовал «вольно». Гиль открыл термос, принес из комнаты стол и подал Бенту поварешку. Люди молча становились перед фельдфебелем, и он отмерял каждому порцию луковой подливки, а левой рукой отсчитывал восемь картофелин в мундире. Гиль разрезал продолговатые буханки ржаного хлеба на пять частей, а пачку маргарина на десять; каждый чех получал порцию хлеба, порцию маргарина и ложку свекольного повидла, которое кривогубый ефрейтор Вейс прилеплял на крышку котелка.

— Что, худо нам живется? — разглагольствовал Мирек, вернувшись в свою комнату; он жадно ел нечищеную картошку и черпал из котелка подливку, в которую накрошил всю свою завтрашнюю порцию хлеба. — Хорошее дело — жить организованно, на военный манер: работой ты обеспечен, жратву тебе подают под самый нос.

В комнате стояли три двухъярусные койки на шесть человек. Мирек и Кованда, Олин и Пепик сидели на низких табуретках около небольшого стола. На нижней койке расположились Карел и Гонзик.

Гонзик был гибкий худощавый парень с беспокойными черными глазами и непокорной гривой темных волос, которые вечно спадали на его угреватое с рябинкой лицо. Руки у Гонзика были тонкие, почти девические, пальцы длинные, изящные, очень подвижные, словно источавшие беспокойство. Спокойствие эти руки обретали, только прикасаясь к черно-белым клавишам рояля. Тогда руки становились уверенными, дисциплинированными, а глаза Гонзика загорались ясным огнем, и от этого его почти некрасивое лицо хорошело, он весь менялся, ничего не оставалось от вечно торопливого и взбудораженного юноши.

Гонзик очистил четыре картофелины, кинул их в котелок, размял ложкой и перемешал с подливкой.

— В нашей республике были люди, которые порадовались бы и такому обеду, — заметил он.

Пепик перестал жевать и строго взглянул на него сквозь очки.

— Хватит трепаться! Теперь каждый норовит охаять республику. Разве у нас люди голодали? Я не слышал ничего подобного.

Но Кованда подтвердил, что да, голодали; он был деревенский житель и сам видел, как сборщики налогов ходили по домам и забирали свиней и коров, продавали с молотка усадьбы.

— Что вы знаете о нужде, ребята! — вмешался Карел (он вырос в шахтерской семье). — Видели бы вы, как нам жилось, когда начали увольнять рабочих. Я тогда еще мальчишкой был. Жрать стало совсем нечего. Семья у нас — восемь человек.

Пепика злили эти разговоры. Что-то побуждало его ожесточенно защищать старые времена, которые, по сравнению с нынешними, казались ему золотым веком. Но Карел говорил спокойно и просто, и от этого Пепик растерялся.

— Ты-то что знаешь? — спросил его Карел. — Ты ходил в школу, мама тебе мазала хлеб маслом и два раза в неделю подавала чистую рубашку. Твой отец железнодорожник, худо ли, хорошо ли, он первого числа приносил домой жалованье. Вы, студенты, не пережили забастовки, не видели газет с цензурной плешью сверху донизу. Я и сам кое-что помню, а мой отец мог бы порассказать много больше. Да и мать тоже.

Миреку надоело слушать, как они поносят старые добрые времена.