Год рождения 1921 - [25]

— Считайте, — сказала миловидная сестра и приложила ему ко рту каучуковую трубку. — Дышите глубже.

Над больным наклонился молодой хирург в золотых очках и пристально поглядел в лицо Гонзику.

— Девять… десять… — с натугой считал тот, проваливаясь куда-то в темноту, где все громче гудел мотор. — Семнадцать… восемнадцать…

— Вы из Праги? — спросил хирург, но у Гонзика уже не было сил открыть глаза.

— М-м-м-мм-м-м… — бормотал он, стиснув кулаки.

— Прага — прекрасный город, — сказал доктор откуда-то издалека, и Гонзик из последних сил крикнул так, чтобы и доктору было слышно:

— Смерть фашистским оккупантам! — Он трижды повторил это по-немецки и, прежде чем окончательно потерял сознание, заметил, что хирург и сестра громко смеются.

4

Три дня Гонзик лежал в жару, ослабев от потери крови, он почти все время спал. Его будили, чтобы покормить, как ребенка. Сновидения были тяжелые, горячечные: все время кто-то душил его, а он тщетно сопротивлялся, кричал по-французски, по-немецки и по-чешски, звал мать. Просыпаясь, он видел у своей постели молодого хирурга, внешность которого Гонзик, как ни странно, хорошо запомнил, хотя видел его лишь мельком в ту минуту, когда получал наркоз.

Однажды ночью Гонзик проснулся в ознобе. Доктор подал ему порошок и стакан воды, потом присел рядом и пристально посмотрел на пациента, поблескивая золотыми очками.

— Температура уже снижается, — сказал он. — Завтра будет лучше. Вам чертовски повезло.

Гонзик неподвижно лежал под одеялом, превозмогая сонливость.

— Вы немец? — спросил он после паузы.

Доктор молча улыбнулся.

— Разве это важно? Я — врач.

— И немец?

Доктора забавляла эта настойчивость.

— Не вынимайте рук из-под одеяла, ночью тут не очень-то тепло. Я лотарингец, если вам это что-нибудь говорит.

— Очень даже говорит. Больше, чем я ожидал.

— Вы слишком неосторожны, молодой человек, — несколько иронически заметил доктор. — В нынешней Германии это не совсем уместно.

Гонзик доверчиво взглянул на него.

— Когда я впервые увидел вас, лежа на операционном столе, мне показалось, что мы знакомы уже много лет, — сказал он. — Такое ощущение возникает обычно при встрече с человеком, которому можно доверять.

— В чем? — с улыбкой спросил доктор.

Гонзик усмехнулся.

— Ну, хотя бы как врачу, если угодно. Скажите, может быть, вам приятнее говорить по-французски?

— А вы владеете французским?

— На аттестат зрелости я сдавал французский язык. Это было… сколько же лет назад? Три года…

— Лучше будем продолжать разговор по-немецки, — быстро отозвался доктор. — Мы хоть и наедине, но… не стоит привлекать к себе внимание. — Он встал и придвинул стул к столу. — Когда вы начнете ходить, я приглашу вас к себе в гости. Я живу тут же, при больнице. Там поговорим.

Гонзик улыбнулся.

— Покойной ночи, — сказал он. — Вы ко всем больным так же внимательны, как ко мне?

Доктор остановился в дверях.

— Я стараюсь добросовестно выполнять свой долг врача по отношению ко всем пациентам, но не отрицаю, что вы заинтересовали меня больше других. Это понятно: еще ни один пациент не кричал у меня на операционном столе «Смерть фашистским оккупантам!». Покойной ночи!

В воскресенье Гонзика пришла навестить чуть ли не вся рота. Ребята расселись на свободных койках и на столе и вели себя так непринужденно и шумно, что сестре пришлось зайти и прикрикнуть на них.

— Вот еще не хватало! — огрызнулся Кованда, когда за сестрой закрылась дверь. — Товарищ лежит на смертном одре, а ты сиди тут, как чурбан. Так, что ли? Надо же его подбодрить, пробудить охоту к жизни, хоть она и собачья. За обедом я говорю Олину: пойдем навестить больного товарища? А он: какого такого товарища? Гонзика, говорю, а он только рукой махнул. Ну, говорю, кабы ты с разбитой башкой лежал, Гонзик бы у тебя наверняка побывал, хоть ты и зануда.

Послышался робкий стук в дверь, и в палату вошел старый Рийк со своими голландцами. Усы у него были тщательно расчесаны, а в зубах торчал новенький вишневый мундштук. Подавая Гонзику руку, он так волновался, что капли пота выступили у него на лбу, а его ломаный немецкий язык стал еще невразумительнее.

— Ich, — удрученно говорил он, — oben Dach, verflucht Balken herunter, Himmlfix! Kopf kaputt du, ich weinen, Kamerad, mein Sohn[31].

И поцеловал Гонзика в лоб.

Растроганный Кованда обнимался с другим голландцем и хлопал его по спине.

— А ты, я гляжу, не носишь деревянных башмаков, братец, — удивлялся он. — Ну, а сигарета у тебя есть?

Старый Рийк рассказал Гонзику о своем сыне, погибшем при бомбежке Роттердама; слезы текли по лицу старика, и он вытирал их платком.

— Knabe schön, — вспоминал он сына, — alt wie du. Dreiundzwanzig. Bomben kaputt, alles weg, Haus, Sohn, alles. Deutschland muß kaputt, wenn Gott ist. Muß![32]

Уходя, он сунул Гонзику гостинец — пачку черного голландского табака и банку молочных консервов; Гонзику пришлось снова заверить его, что он не сердится на старика за то, что тот уронил с крыши балку.

Товарищи Гонзика тоже собрались уходить, но все никак не могли с ним расстаться.

Кованда счел нужным дать Гонзику несколько отеческих советов.

— Выписываться ты не спеши, — сказал он. — Полежи вволю. В Германии нигде больше тебе такой лафы не будет. А как вернешься в казарму, строй из себя слабенького. Эх, братец, будь у меня твое увечье, я бы такое разыграл, что обалдели бы все доктора. Ты, говори, что башка все время болит и кружится, разок, другой грохнись об пол, лучше всего в строю, при капитане. Рви на себе волосы и всякое такое. И чтобы на губах была пена, как у бешеной собаки. Черт подери, да на этом можно заработать чистую и уехать домой, понял?