Год на острове Врангеля. Северная воздушная экспедиция - [22]
Егер снял остатки сапога, от которого шел пар, отрезал половину голенища, отодрал часть подошвы и снова надел сапог. Так он и щеголял в нем в Якутске, поражая своей персоной даже видавших виды золотоискателей с Алдана.
Четыре дня в Якутске
В середине августа мы подлетели к Якутску, где решили отдохнуть один день. Мы были немного утомлены; наш путь никак не был похож на очередной рейс летчика регулярной воздушной линии.
Мы пролагали великий Ленский воздушный путь, являясь пионерами летания в этих безлюдных, унылых местах.
«Полет гражданского летчика, — думал я, подлетая к Якутску, — проходит над изученной местностью, где через каждые 20–30 км он, в случае неисправности самолетов, имеет возможность опуститься, получить помощь и лететь дальше. Он ведет нормальный образ существования, всюду ему обеспечен и завтрак, и обед, и ужин, и ночлег в культурных условиях. А мы… Мы уже вторую неделю не умывались… Да, отдых в один день вполне заслужен!..».
Когда моторы наших самолетов загремели над городом, я, делая ряд кругов, увидел, как люди бежали по улицам к реке.
Вслед за посадкой нас лично встретил председатель Совнаркома Якутии и член ВЦИК'а тов. Амосов и после летучего митинга в честь нашего прилета отправил нас в дом Научной Базы для отдыха.
У самолетов остался караул.
Вымывшись и обчистившись, поскольку это было в наших силах, мы отправились на банкет, устроенный правительством Якутии в честь нашего прилета.
Место взлета в Якутске…Я смотрю на отвесный берег Лены, почти закрытый туманом, и вижу, как дождевые облака низко, с огромной быстротой несутся на север…
Егер шел, как мы шутили, «в одном сапоге», но не обращал на это обстоятельство внимания:
— Ног во время банкета не будет видно, и никто не узнает: в одном я сапоге или в двух! — смеялся он.
В речах членов правительства и научных работников Якутии, произнесенных на банкете, было отмечено значение перелета для края в научном и культурном отношении.
Ряд ораторов так много говорили о нас, что я искренне испугался, как бы мы не зазнались и не стали изображать собою героев. Но мы все же не зазнались. Причиной тому было то обстоятельство, что часть нашего внимания, и очевидно большая, была отвлечена необыкновенно вкусными, давно невиданными вещами, стоявшими на столе.
Довольные и сытые возвращались мы с банкета домой. Обычно серьезный и неразговорчивый, Кошелев произнес необычайное количество слов за этот вечер.
Случилось это событие при следующих обстоятельствах.
У ворот дома нас встретила какая-то старушка и, обращаясь к идущему впереди Кошелеву, спросила:
— Скажи, сынок, высоко ли вы летаете?
— Высоко, бабушка! — ответил вежливо Кошелев.
— А выше облаков летаете?
— Как же, и много выше летаем.
Старушка немного помолчала, словно что-то не решаясь спросить, но, видя серьезного и вежливого, очевидно, внушающего ей доверие человека, продолжала «интервью» более тихим голосом:
— А скажи, сынок, Илью-пророка ты там не видал?
— Нет! — ответил Кошелев и серьезным тоном продолжал:
— Илью не встречал, а вот святого Максима часто встречаем… Да вот на прошлой неделе я его встретил…
— А это что же такой за святой? Чтой-то я такого и не слыхала, — недоумевала старушка, пораженная «каменной» серьезностью Кошелева.
— А это, бабушка, старый и богатый святой, у него и лошадок на пару побольше, чем у Ильи. Меньше как на четверке он и не ездит.
— А вы обгоняете их?
— А как же… У них, бабушка, техника отсталая. Где же им угнаться за нашими самолетами на своих старых лошадках.
— Зачем же это вы обгоняете-то их? Небось, обидно старикам! Пусть бы себе ездили впереди…
Неизвестно, куда могла бы уклониться тема разговора, если бы не вмешался Побежимов.
Он резко заявил старушке и подошедшим любопытным, что никаких святых нет и что Кошелев шутит.
Он долго еще разговаривал с собравшимися, рассказывая им о громе, о молнии, о том, как устроен самолет и почему он летает, и, что больше всего меня поразило, убедил старуху…
Прощаясь с нами, старушка говорила:
— Теперь я больше не буду верить ни в каких богов!
Когда мы вошли в свои комнаты, то увидели, что Кошелев, утомленный разговором, уже спал…
На другой день был отдых. В полном смысле итальянское «dolce tar niente» — смакованье ничегонеделанья.
В своих дневниках многие из нас могли бы записать: «Во время прогулки, целью которой являлась покупка папирос в лавочке в соседнем доме, осматривал город»…
На третий день мы должны были лететь, но нас просили остаться, чтобы устроить авиа-митинг и полеты для членов Осоавиахима. Пришлось остаться…
За восемь подъемов мы «прокатили» в воздухе шестнадцать человек и вечером провели в здании цирка коллективный доклад о нашем северном перелете.
В здании цирка, вмещающем обычно семьсот человек, находилось более полутора тысяч народу. Доклады прошли живо и вызвали такую массу вопросов, что мы отвечали на них в течение целого часа.
В пять часов утра, на другой день, все жители города и члены правительства пришли проводить нас.
Погода была отвратительная. Нормально лететь было нельзя. Я прислушивался к звукам оркестра и решал: «Лететь или не лететь?»
Ко мне подошел Егер:
